Офицерский штрафбат. Искупление - Александр Пыльцын

Это сегодня мне известно, что из штрафбатов Героев просто не могло быть. И если геройские звания давались и штрафникам, и их командирам, то их «штрафная» графа всегда маскировалась, штрафники именовались рядовыми красноармейцами, а их штрафные подразделения — обычными стрелковыми. Подробно об этом в главе книги «Преступления, искупление вины, покаяние штрафников». Так что мое прежнее недоверие к комбату в отношении представлений к званию Героев безосновательно, и я прошу прощения за свои предположения.

На том первомайском «приеме» после двух или трех тостов случилось неожиданное: бывший мой ротный командир, которого я заменил на Нареве, Иван Матвиенко, ставший замкомбатом, произнес тост за наше здоровье. Он предлагал выпить за нашу молодую семью, выдержавшую испытание Одером. Его поддержал, к моему удивлению, замполит батальона майор Казаков, довольно привлекательной внешности мужчина, средних лет белорус, с которым у меня почему-то не было деловых контактов ни на Нареве, ни в последующем, даже перед Одером. Вот после их тостов Георгий Ражев, который успел, кажется, солидно хватить спиртного перед этим батуринским приемом, вдруг устроил очередной скандал, кого-то в чем-то обвиняя самыми некорректными фразами.

Общими усилиями его едва утихомирили и вывели «на свежий воздух». За эти последние недели, оказывается, Георгию удалось устроить не одну скандальную выходку и среди офицеров подразделений, и в штабе. И все на почве «злоупотребления». Я даже удивился, как это Батурин позволил присутствовать ему здесь, в довольно узкой компании.

Несмотря на строгие наставления госпитальных врачей, я все-таки хоть совсем чуточку, но «употребил». Правда, по случаю счастливого «воскрешения» мне налили вместо водки французского коньяка (среди трофеев он был не редкостью), но на фоне этого скандала он оказался лишним, моя головная боль стала нетерпимой, «прием» был завершен «без торжеств».

На следующий день Ражева в батальоне уже не было, так как комбат сразу же после этого скандала, не дожидаясь утра, издал приказ № 110, в пункте 3 которого говорилось:

Решение Батурина об откомандировании Ражева сложилось, видимо, раньше. Тогда среди офицеров штаба ходила версия о том, что перед Одером его внезапная замена была связана с письмом Ражева-отца, полковника, занимавшего какой-то видный пост в политаппарате 5-й Ударной армии, наступавшей южнее нас, с Кюстринского плацдарма. Сердобольный папаша, узнав, вероятно, от сына, что тот готовится форсировать Одер, прислал комбату 8-го ОШБ просьбу не посылать его чадо в предстоящие бои, чтобы, не дай бог, в самом конце войны он, уже имевший и ранения, и тяжелую контузию, не погиб.

Конечно, отца понять можно, каждому родителю всегда хочется, если такая возможность имеется, хоть чем-нибудь уберечь свою кровинку. Ну а тут возможность была: ведь по штату офицеров было на четыре роты, а воевать шла одна. Мог, конечно, командир штрафбата ходатайствовать, например, о снижении Ражева в воинском звании на одну или даже две ступени, но, видимо, это был оправданный предлог выполнить просьбу его отца без особо неприятных последствий. Эта последняя выходка Георгия, видимо, переполнила чашу терпения в общем-то флегматичного Батурина, и Ражева так срочно откомандировали, что к утру его уже не было в батальоне, убыл, не попрощавшись. Наверное, все-таки стыдно было.

Через много лет после войны, когда я разыскивал своих друзей-однополчан, вернее, «одноштрафбатовцев», нашел его в Пензе, и почти до самой его кончины мы довольно часто писали друг другу. В одном из писем он сказал, что тогда «уехал на велосипеде». Писал он и о том, что в Берлине встретился с отцом, последние дни войны (а сколько их оставалось-то?) провел в той армии, в которой служил его отец.

Совместная фронтовая жизнь и пережитые опасности сближают, наверное, сильнее, нежели разделяют случаи, каким был тот первомайский скандал близ Берлина. Потом его письма перестали приходить, и через несколько лет на мой запрос в военкомат пришел ответ: «Капитан в отставке Ражев Георгий Васильевич умер 14 мая 1993 года и похоронен на Аллее Славы города Пензы». Наверное, все-таки тогда, в штрафбате, у него были психологические срывы, а остальную часть жизни он прожил достойно.

В те дни штаб батальона несколько раз менял место дислокации, иногда каждые 2–3 дня, и все вокруг Берлина. Не знаю, чем это было вызвано, распоряжениями штаба фронта или собственной инициативой комбата. Перед началом Берлинской операции 13 апреля батальон переместился из села Цартунг в село Штайнвер, что в 8 километрах северо-восточнее Кенигсберга-на-Одере. Оттуда мы и пошли на захват плацдарма. А с 25-го числа батальон за 10 дней перемещался по пяти местам, оставаясь с 4 мая в с. Вустерхаузен, откуда нам удалось побывать в Рейхстаге, в этом селе и встретили Победу.

В бои наши подразделения больше не ходили, хотя пополнение штрафников все еще поступало. Война кончалась, но, будто по инерции, трибуналы и ретивые генералы, несмотря на возможную амнистию после Победы, продолжали поставлять контингент. Чтобы держать дисциплину в этих условиях, Батурин почти каждую ночь объявлял тревогу и строил батальон для проверки. Других способов держать в послушании личный состав, видимо, просто не знал.

Будучи уверен, что мой «крестник» Путря все равно после недалекой уже Победы либо по приказу, либо по амнистии будет восстановлен во всех правах и получит новое офицерское звание, я даже подарил ему свои запасные новенькие капитанские погоны, убрав с них лишние звездочки. Вскоре он убыл в отдел кадров фронта, и я был рад этому.

Теперь по приказу комбата вновь прибывающих штрафников (а они все продолжали прибывать) назначали ординарцами к офицерам, и не имеющим подразделений, чтобы эти штрафники после плановых занятий, которые строго надлежало посещать, не маялись без дела. Да и чтоб не мучились мыслями о том, что принесет им долгожданная и близкая Победа, амнистию и восстановление, или придется менять на «отсидку» в тюрьме или лагерях назначенные комбатом, независимо от греха, 3 месяца «штрафного» срока.

Ко мне прикрепили капитана-артиллериста Сергея. Его фамилию я совсем было забыл. Но с помощью архивных документов установил, что то был капитан Боголепов Сергей Александрович. Это был москвич среднего роста, с тонкими чертами лица, выдающими в нем потомственного интеллигента. Прекрасно играл на пианино и вообще был музыкально и литературно образованным человеком. Не помню, в чем он перед самым концом войны провинился, тогда несколько человек поступили за «нелояльное» отношение к мирному населению поверженной Германии.

Сергей оставил мне свой московский адрес, и в мой первый отпуск, в конце 1946 года, я с женой впервые попал в столицу нашей Родины Москву проездом на мою родину — Дальний Восток. В первый раз увидели Красную площадь, Кремль, посетили Мавзолей Ленина, но выбрали время навестить и заветный адрес по улице Кропоткина, 26, недалеко от остановленного во время войны строительства Дворца Советов.