Офицерский штрафбат. Искупление - Александр Пыльцын

Я дал красную ракету и свистком подал условный сигнал «Стой!» — нужно было дать перевести дыхание бойцам и сменить уже опустошенные диски автоматов и магазины пулеметов. Да и три танка, показавшиеся вдали, продолжали приближаться. В траншее я насчитал нас тринадцать человек, достреливавших убегающих фашистов. Мало! Но уже хоть маленький клочок земли на этом вражьем берегу завоеван! Теперь задача — этими малыми силами удержать его.

За танками показалась контратакующая пехота противника, а сколько их? Отобьем ли? И вдруг один танк остановился и задымил. Это Смешной из арсенала фаустника подбил немецким «фаустом» их же танк. Замечательно! Не зря, выходит, этот смелый летчик на тренировках при подготовке роты к боям изрешетил ими, трофейными, остов сгоревшего немецкого танка.

Почти без заметной паузы еще два «фауста» попали во второй танк, он остановился и тут же загорелся. Выскочившую из-за танков пехоту наши бойцы, успев захватить окопы и перезарядить оружие, встретили плотным огнем, от которого многие фрицы попадали, а другие вслед за пятящимся задним ходом третьим танком повернули назад.

И тут как-то стихийно, почти одновременно и без моей команды, штрафники поднялись из окопов и ринулись вперед. Немцы убегали, многие из них бросали оружие, но рук не поднимали, чтобы сдаться, — поняли, что этим отчаянным русским сдаваться неразумно. Конечно, в этом они были правы! И вдруг, как только наш герой-летчик пробежал мимо убитого им фаустника, тот, не убитый, а притворявшийся им, чуть приподнялся и на моих глазах стрелял из «шмайссера» в спину Смешного, пока я не прикончил его, послав в его рыжую, без пилотки или тряпичной фуражки голову длинную автоматную очередь.

Подбежал я к летчику, повернул его лицом вверх и увидел открытые, но уже остановившиеся голубые глаза. В них, несмотря на песчинки на роговице, отражалось посветлевшее небо, которое он, наверное, так любил и которому посвятил почти всю свою армейскую жизнь. Грудь его была в области сердца разворочена и обильно залита дымящейся алой кровью. На секунду я положил свою ладонь на его глаза, ощутив уже уходящее тепло его лба и век. Но терять время нельзя, нужно решать, что делать здесь, сейчас, немедля.

Захватили вторую траншею. Теперь нас было уже двенадцать, я — тринадцатый (не считая радистов, оставшихся у лодки). Дал снова сигнал «Стой!» и уже голосом приказал перейти к обороне. Решил отправить донесение комбату «стрелкачей» со связистами, один из которых был пока даже не ранен. Они мне без рации все равно не нужны, хотя могли бы и воевать, да с ними двух-трех тяжело раненных штрафников отправлю. А вдруг там догадаются прислать исправную радиостанцию… Второпях написал в записке-донесении, что «заняли вторую траншею, обороняемся в составе 13 человек. Нет ни одного командира взвода. Своим заместителем назначил штрафника Сапуняка. Геройски погиб, проявив мужество и необычайную храбрость, офицер Смешной». Написал так потому, что считал его вернувшим себе офицерское звание и честь, искупив вину всей своей кровью и самой жизнью, и добавил красным карандашом: «Считаю достойным присвоения ему звания „Герой Советского Союза“.»

Приказал доставить в лодку двух тяжело раненных штрафников, чтобы скорее отправить их в тыл для оказания крайне необходимой им врачебной помощи, иначе они здесь не выживут. Один, я видел, схватился за живот окровавленными руками и корчился от боли. Еще не успели принести раненых, как я, наклонившись к радисту, чтобы передать ему донесение, вдруг даже не услышал, а скорее почувствовал, будто огромный цыганский кнут неестественно громко со свистом щелкнул у моего правого уха, и что-то ударило в правый висок… Стремительно и мгновенно провалился будто в безразмерный, безграничный черный омут. Как молния, успела сверкнуть лишь успокоительная мысль: «Слава богу, не утонул, убили…» Вроде бы даже успел поверить раннему своему определению, что свистят не твои пули, свист твоей пули услышать не дано. Значит, это была моя пуля, свист ее я не слышал. Больше ничего не успел ни вспомнить, ни подумать. Убитые не думают.

Через какое время я очнулся, не знаю, но солнце стояло уже довольно высоко. Может, от того, что почувствовал его лучи и пришел в сознание. Вот тогда и подумал, что неправду пишут, будто непосредственно в момент смерти или за мгновение до нее у каждого человека проходит перед глазами вся прожитая жизнь. Да и кто это может знать? Я успел только молниеносно осознать одно: «Слава богу, убит, не утонул…»

Видимо, оказавшиеся рядом бойцы, убедившись, что я еще жив, подняли меня из воды и, наложив наскоро простенькую повязку, уложили в ту же лодку и оттолкнули ее от берега в надежде: дай бог, прибьет к своим… Как потом оказалось, это пуля (думаю, снайпера) попала мне в голову, что потом подтвердили госпитальной справкой о ранении, в которой было написано: «Слепое пулевое ранение правой височно-теменной области. Ранение получено в боях на р. Одер 17.04.45» (число указано ошибочно, это произошло 16 апреля, а 17-го был доставлен в госпиталь).

Судя по уже заметно поднявшемуся солнцу, прошло часа два — два с половиной, а это значит, что мы ушли вниз по течению километров на четыре-пять, да и плывем близко к левому берегу. Раненый радист одной рукой вместо весла (они где-то потерялись) пытался направить лодку к правому берегу. Второй радист был уже мертв, один из раненых штрафников тоже умер, а другой, раненный в живот, умолял дать ему пить и пристрелить: умирать в мучениях не хотел. Понимал я его, но всегда помнил, что «надежда умирает последней» даже в самых крайних ситуациях. Как мог, уговаривал его потерпеть, тем более что мы уже скоро будем на берегу, хотя сам еще не представлял, на своем или вражеском.

Сознание мое все более прояснялось, уменьшался рой черных мушек и таких же молний перед глазами. На карту смотреть было бесполезно, так как мы ушли давно за ее обрезы, а русло реки впереди явно раздваивалось. С трудом, но разглядел, что приближаемся к правому берегу левого рукава реки. Значит, это остров, может, и небольшой, но наш он или противника? У меня был трофейный свисток со встроенным в него миниатюрным компасом. Машинально посмотрел на его стрелку, но ничего это не добавило к оценке обстановки, ведь плывем по реке, текущей на север. Вдвоем с раненым связистом кое-как прибились к берегу и, чтобы лодку не снесло течением, с большим трудом вытащили нос лодки на поросший прошлогодней травой берег. Сказал радисту, что пойду на разведку, а ему наказал охранять раненого штрафника, ни в коем случае не давать ему пить и тем более не исполнить его другую просьбу. Солдат понял меня.

Решил идти (вернее — ползти) в разведку, чтобы узнать, к своим ли занесло нас Одером и судьбой. Радисту сказал, что, если услышит выстрелы (а я решил, что, если на острове немцы — живым не сдамся) — значит, нам не повезло. И тогда самым верным его решением будет плыть дальше, где он наверняка наткнется на своих. С большим трудом, иногда на грани потери сознания, полз по островку, поросшему невысоким кустарником с еще редкой, едва проклюнувшейся листвой. Все мое тело горело от невесть откуда взявшейся жары, одолевала постоянная тошнота. И, бог знает, сколько сил понадобилось, чтобы преодолеть показавшуюся очень уж длинной какую-то сотню метров, пока не увидел бруствер свежевырытого окопа. На нем лежала перевернутая немецкая каска. Ну, подумал, все, значит, не судьба. Решил продвигаться вперед, с трудом преодолевая не метры даже, а сантиметры этого острова.