Заговорщики в Кремле. От Андропова до Горбачева - Владимир Исаакович Соловьев

в политическое, хотя и не лишенное соответствующих сантиментов, которые не описываем, дабы избежать общих мест и тавтологии.

Мы уехали из забитой, запуганной и политически неразвитой страны, где даже наша скромная и безобидная затея с независимым информационным агентством могла закончиться, продержись мы чуть дольше, не на Западе, а на Востоке — не изгнанием из страны, а тюрьмой или ссылкой, а то и чем похуже. Шантаж КГБ, анонимные угрозы по телефону, постоянная слежка — вплоть до покушения: на Елену Клепикову был скинут с крыши цементный блок, и упади он на полметра ближе, ее нынешний соавтор проклинал бы тот час, когда ему пришла в голову затея с агентством и он втравил в нее свою жену.

Самым тяжелым для нас, однако, была реакция друзей на нашу противозаконную по тем временам деятельность. Два самых близких нам человека — один известный прозаик, другой известный поэт, оба люди глубоко порядочные, либеральных взглядов и в горбачевскую эпоху ставшие политическими активистами, — оба нас, не сговариваясь, осудили. Не предали нас и не заклеймили официально, но прямо сказали нам, что мы подводим всех, с кем знакомы, политически их компрометируем. Не шантаж властей и не анонимные угрозы, а одиночество среди московских друзей было главной причиной кратковременности нашего пресс-агентства и аварийного выезда из страны. Говорим это вовсе не в укор людям, которых продолжаем любить и с которыми поддерживаем дружеские отношения, — скорее с пониманием: мы в самом деле морально перед ними ответственны за нашу — рискованную не только для нас — диссидентскую деятельность.

Рассказываем здесь обо всем этом для характеристики тогдашней атмосферы страха.

Однажды к нам пришел приятель и сказал, что слышал по «Голосу Америки» в обратном переводе интервью с нами из «Нью-Йорк Таймс». Его задело в этом интервью одно высказывание: «У каждого человека своя норма, своя квота страха. Как долго человек ни спит, он все равно должен рано или поздно проснуться. У меня была своя квота страха, и я ее использовал до конца».

«Положим даже, что это так и ваша квота страха исчерпана, но поверьте моему опыту, я старше вас — пройдет немного времени и в вас родится новый страх», — возразил наш приятель.

У нас не было возможности проверить, насколько он прав: мы довольно скоро вынуждены были покинуть страну.

Уезжая, мы были уверены — исходя из личного опыта и тысячелетней русской истории, что этой стране никогда — или по крайней мере в пределах отпущенного нам жизненного срока — не стать свободной, не освободиться от государственного террора и гнетущего всех страха. Это был своего рода исторический детерминизм, если не фатализм — мы полагали, что в будущем не может случиться того, чего не было в прошлом. И неудача с демократией в России — несколько месяцев политической свободы в промежутке между двумя революциями 1917 года — еще более усиливала наш скептицизм. Нам даже казалось, что стыдно в подобной исторической и политической ситуации быть оптимистами.

И вот, вернувшись на родину, мы застали ее в родовых муках — в недрах тысячелетней тирании зарождалась свобода. Даже если представить Горбачева акушером, то разве что на раннем этапе беременности — впоследствии он делал все, чтобы предотвратить роды. Объявив из Кремля свою гласность, он, по-видимому, наивно полагал, что демократия может быть управляемой — им же и оттуда же. Самым наглядным опровержением этой его несколько инфантильной мысли — или надежды? — была митинговая стихия, которая захлестнула в это время страну. Уличные сборища и демонстрации были первым и наглядным проявлением низовой демократии. Перед нами предстала страна лозунгов, и само их чтение было захватывающим, как детективный роман. Пользуясь горбачевской гласностью и все больше расширяя ее пределы, народ требовал теперь отставки Горбачева, полагая его самого и всю его кремлевскую команду главным препятствием на пути к настоящей демократии.

Еще совсем недавно Горбачев жаловался на инертность масс — теперь ему самая пора жаловаться на их активность, что он и стал делать, говоря о хаосе и анархии и призывая к порядку и дисциплине. Горбачевская революция сверху исчерпала все свои возможности, а порожденная ею революция снизу изначально определила сама себя как антигорбачевская и выдвинула в вожди антипода Горбачева — Ельцина. Горбачев далеко не сразу уловил этот переход, он и так уже достаточно резко изменился, у него не хватило сил и политической интуиции на новые изменения.

Пределом демократии для него был созданный им парламент — кентавр — демократическая голова и тоталитарное тело: там происходили дебаты, возникали горячие споры, шла борьба, но так этот парламент искусно был Горбачевым составлен, что риска большого для него не было, победа ему в конце концов всегда была обеспечена, он умел наводить в этом парламенте порядок. Куда сложнее это было сделать в стране, которую он совсем еще недавно по привычке ставропольского хозяйничанья и согласно привитым со сталинских времен патерналистским воззрениям воспринимал как собственную вотчину, а она теперь напоминала скорее корабль, который мчится по водяной пучине без руля и без ветрил.

Повсюду — от Эстонии до Грузии, от Москвы до Сибири, от Армении до Ленинграда — люди пробуждались от долгого летаргического сна к активной политической и общественной жизни. Пользуясь знаменитым выражением из «Гаргантюа и Пантагрюэля», оттаивали и становились все громче слышны вмерзшие в воздух за многие десятилетия жалобы еще живых и уже умерших. Когда-то Ленин охарактеризовал революционную ситуацию так: верхи не хотят, а низы не могут жить по-прежнему. Здесь была ситуация скорее предварительная — верхи еще хотели жить по-прежнему, но низы не хотели и уже не могли. И снова Ельцина и Горбачева разбросало в разные стороны: Горбачев остался среди аппаратных верхов, возглавляя номенклатурную пирамиду, в то время как свергнутый с нее Ельцин карабкался к власти вместе с народом, который выдвинул его в свои вожди.

Недавнее сравнение гласности с тайгой — сверху шумит, а внизу тишина — безнадежно устарело. Шум теперь поднимался снизу, а сверху его старались не слышать, либо приглушить вовсе, как глушили еще вчера «вражьи голоса» зарубежных радиостанций. Наглядная иллюстрация этого глушения — бравурная музыка на Красной площади, с помощью которой 1 мая 1990 года пытались заткнуть рот антикремлев-ской демонстрации. Горбачева она застала врасплох: было видно, как он сначала растерялся, а потом в панике бежал с трибуны Мавзолея по тайному подземному ходу в цитадель большевистских узурпаторов — в Кремль.

Что же произошло с Горбачевым в этот ответственный, поворотный момент им же затеянной революции? Лидер, который был впереди, оказался