Пасынок империи - Наталья Точильникова

— Депрессию надо подлечить, — шепотом прокомментировал Ройтман, — мешает парню самореализоваться.

— Я бы на их месте не стал апеллировать к закону талиона, — шепнул Нагорный в другое ухо, — два трупа на них.

И судья дал слово Михаилу Лопатину.

— Я полностью поддерживаю все, что сказали мои товарищи, — сказал он. — Готов разделить их судьбу и ни от чего не отрекаюсь. Надеюсь, что народ с нами и поддерживает нас, а не тех, кто нас сейчас судит.

— Хороший парень, — тихо сказал Ройтман, — ну, запутался немного.

Ефимцев от последнего слова отказался.

— Мне нечего добавить, — сказал он.

— Перед присяжными поставлены следующие вопросы, — сказал судья. — Отдельно по каждому подсудимому. Доказано ли, что деяние, в котором обвиняется подсудимый, имело место? Доказано ли, что деяние совершил подсудимый? Виновен ли подсудимый в совершении преступления? Подробно всем раздаю на устройства связи. Присяжные могут удалиться в совещательную комнату. Подсудимых проводите обедать. Все остальные свободны. Перерыв: три часа.

Мы с Нагорным и Ройтманом тоже пошли обедать, по дороге бурно обсуждая выступления подсудимых, благо Эрих Павлович теперь не имел права нас заткнуть.

— Евгений Львович, я так и не понял, психологи исполняют волю Хазаровского или Хазаровский волю психологов? — спросил Нагорный.

— Саш, ну пропаганда, как пропаганда: каждое следующее утверждение противоречит предыдущему. И ничего, кроме деклараций и страшных слов. Никаких доказательств! Не передумал к нам ехать, кстати?

— Ни в коей мере. Напротив, укрепился в решимости. Если десять раз подряд назвать истину ложью, она ложью не станет.

— Не станет, но народ может повестись, — заметил Евгений Львович. — Гипноз работает.

— У судьи нервы железные, — сказал я.

— Работа такая, — кивнул Ройтман.

— Признаться, у меня было острейшее желание влепить пощечину Середнякову, — сказал Александр Анатольевич, — так что явно надо в Центр.

— Но не влепил же, — сказал Евгений Львович. — Влепить пощечину лжецу — естественное человеческое желание. Но в современном обществе не считается правильным воплощать это желание в жизнь. Есть другие методы.

— Это мерзейшая полуправда такая, — сформулировал Нагорный. — Сказать о том, что против меня было пять уголовных дел, и забыть сказать, что все закрыли за отсутствием состава преступления.

— Ну, так при Данине же закрыли, — хмыкнул Ройтман, — а не при их любимом Владимире Юрьевиче. Значит, неправильно закрыли.

— На отчима они, вроде, не жаловались, — заметил я.

— Артур, вы что? — усмехнулся Евгений Львович. — Ваш отчим ужасен. Даниил Андреевич ведь был путешественник и ученый, что в переводе на их язык означает: авантюрист и богоборец.

— Воровать им не дают, они и бесятся, и тоскуют по коррупционному чиновничьему раю имени Владимира Страдина — вот и вся их идеология, — сказал Нагорный. — Мы бездуховные почему-то не воруем и не врем, а они возвышенные при Страдине только тем и занимались.

— И продолжают заниматься, — заметил Ройтман, — воровство остановили, а врут дальше. Одна надежда на психокоррекцию.

— В одном они правы, — сказал Александр Анатольевич, — мы действительно не идем до конца. Явно же деструктивная идеалогия, а мы позволяем им проповедовать на всю империю.

— Саша, — сказал Евгений Львович, — верить в то, что земля плоская, есть неотъемлемое конституционное право каждого гражданина Кратоса.

— Но она же не плоская! Зачем позволять им заблуждаться и вводить в заблуждение других?

— Саша, тебе действительно к нам надо. Чтобы дурацкие мысли в голову не лезли. Потому что сначала мы запретим теорию плоской земли, потом религии, а потом докатимся до того, что какую-нибудь идеологию признаем единственно верной. И тогда все: смерть, остановка, стабильность гнилого болота, разложение и распад. Я, кстати, действительно атеист. Это чистая правда, и я этого никогда не скрывал. Но Анри Вальдо у нас читал религиозную литературу, молился, сколько влезет, и к нему ходил священник. И никто ему этого не запрещал.

— Ну, так он же католик, — заметил я. — Он читал неправильную религиозную литературу, неправильно молился, и к нему ходил неправильный священник. И поэтому вы ему это позволяли.

— Ох! — сказал Ройтман. — Никогда не видел большой разницы между версиями заблуждения о существовании высшего начала. Тем более между христианскими конфессиями. Для меня это слишком тонко.

Столовая суда мало отличалась по планировке от столовых в Психологических Центрах и прокуратуре: то же самообслуживание с подносами. Но была, пожалуй, посолиднее: стулья с мягкими сиденьями, столы с белыми скатертями, стены, отделанные светло-серым камнем и картины с натюрмортами в весьма неплохом исполнении.

Я определил для себя ее место над колоннадой суда. Как раз четвертый этаж. И это выпуклое, полукруглое окно во всю стену хорошо видно с фасада. Там, за окном солнце уже клонится к закату, но еще ярко освящает едва припорошенные снегом улицы, деревья в садах и скверах, частные и многоквартирные дома и небоскребы делового центра Кириополя. Те же, что видны из СБК. Только оттуда мы смотрим на них с востока, а из суда — с юга. И потому они сияют на солнце, словно золотые иглы.

Нагорный опирался на спинку стула и смотрел на ту же картину.

— Загниваем, да? — улыбнулся он. — Цветем, по-моему.

— Вообще-то я думал, что у нас меритократия, а не либерализм, — сказал он, когда мы сели за стол.

— Меритократия с сильным влиянием либерализма, — сформулировал Ройтман.

Я взял томатный суп с крутонами, блинчики с мясом, взбитые сливки и грепфрутовый сок.

Возле стеклянных дверей в столовую, через которые прошли мы, я заметил еще пару дверей: глухих и закрытых.

— Саш, а подсудимых где кормят? — спросил я.

— Там, — и Нагорный кивнул на стену, за которой должно было находиться то самое помещение, в которое вели глухие двери.

— Им тоже дают взбитые сливки?

— Ну, конечно, кухня же общая.

— И блинчики с мясом?

— Конечно.

— Мясо, между прочим, белок, — заметил Ройтман, — очень полезно при психокорркции.

— Люди несчастные, убийцы, — прокомментировал Александр Анатольевич. — Что же их еще голодом морить?

— И по закону невиновны, — уточнил Евгений Львович.

— Мне кажется, что психолог не должен выступать предпоследним, перед обвиняемыми, — сказал я. — Очень давит на присяжных.

— У психолога наиболее адекватное представление о том, что нужно делать, — возразил Ройтман. — Как правило. Если он хороший психолог. А неопытного психолога не пустят в суд. Как видишь, выступал я, хотя не я один смотрел эту замечательную компанию. Я Митте смотрел, остальных — другие психологи Центра, но я перепроверил ПЗ. Так что знаю, что говорю. Психолог, конечно, давит, Артур. И на присяжных, и на судью. Но он давит в правильном направлении.