Дневники Клеопатры. Восхождение царицы - Маргарет Джордж

— Почему? Мне приятно помочь тебе.

Я с удовольствием освобождала возлюбленного от его официального наряда. Я втайне надеялась, что без тоги он сможет расслабиться, сбросить бремя забот и ощутить себя свободным.

— Неудивительно, что у вас, римлян, нет покоев для отдыха — ваша одежда к такому не располагает. Ну, наконец-то! — Последний рывок, и тога упала на ковер.

Цезарь рассмеялся, впервые за сегодняшний день.

— Сандалии я и сам сниму, — сказал он, когда я потянулась развязать ремешки.

Он аккуратно поставил обувь на краю ковра. Под богато украшенной тогой на нем оказалась простая полотняная туника, свободно подпоясанная.

Я потянула за пояс, как за струну лиры.

— Я слышала, это твой отличительный признак. Как так получилось?

— Кто тебе это сказал? — спросил он, откинувшись на одну из больших подушек и пристроив ноги на сирийскую подушечку. Выражение его лица смягчилось, а усталые темные глаза оживились.

— Где-то прочитала, — призналась я. — Кажется, диктатор Сулла предупреждал народ относительно юноши, нетуго перепоясывающего одежду.

Цезарь хмыкнул.

— Ах, это. Одна из его нападок. Считается, что свободно подвязанная туника свидетельствует о столь же вольном отношении к морали. Замечу, что, когда Сулла это сказал, я представлял собой образец благопристойности и был почти девственником. Сулла, как и наш дорогой Цицерон, мастерски умел подтасовывать факты, чтобы подорвать чью-то репутацию.

Кажется, это воспоминание должно было вызвать у Цезаря досаду, однако «восточная» комната, похоже, изменила его настроение к лучшему, и он говорил скорее с юмором, чем с раздражением.

— Кстати, Цицерон однажды сказал обо мне нечто совершенно противоположное. Он разоблачил мою излишнюю аккуратность: «Когда я вижу столь тщательно уложенные волосы и то, как он поправляет пальцем каждый выбившийся локон, мне трудно поверить, чтобы в эту причесанную голову могла закрасться мысль о подрыве устоев Римского государства».

— Он помешан на Римском государстве, — сказала я. — Но давай сменим эту тему, здесь она совершенно неуместна. Сулла, сенат — отставь их в сторону, как отставил свои сандалии. На время.

Я коснулась его плеч и стала массировать их, пока напряжение мышц несколько не смягчилось.

— Тебе нет нужды делать это самой, — возразил он. — У меня есть слуги…

— И ты никогда не позволяешь им касаться себя, — сказала я. — Разве не так?

— Когда у меня выдается свободное время…

— У тебя не бывает свободного времени, — отрезала я. — Но сейчас волшебный час, отделенный от всего остального. Вроде твоих дополнительных дней, что будут прибавлены к календарю.

Я говорила и не переставала упорно разминать его мышцы. Наконец он перевернулся на живот и с удовольствием закрыл глаза.

Чтобы не натирать тело полотном, я спустила с плеч его тунику. Комнату освещали желтые лучи послеполуденного солнца, Цезарь стал полусонным и неподвижным, и я впервые подробно разглядела его кожу и широкую спину: каждую складку, каждое сухожилие, каждый шрам. Для солдата шрамов было поразительно мало, но я предположила, что он не из тех, кто получает раны в спину.

Потом, слегка подтолкнув в плечо, я побудила его перевернуться на спину. Он прикрыл рукой глаза от солнца и продолжал лежать в полудреме. На груди его, как я и ожидала, шрамов оказалось гораздо больше: некоторые, вероятно, остались с детства, но очень многие были получены в смертельных схватках. Теперь, зажившие и зарубцевавшиеся, они выглядели одинаково — время сравняло порез, полученный от товарища по играм в шуточном поединке, и след галльского меча. Но это лишь по виду; я слышала, что старые солдаты помнят историю каждого своего шрама.

Я любила его так сильно, что все его прошлое было для меня драгоценно. Мне хотелось стереть каждую из этих отметин поцелуями, чтобы вместе с ними из его жизни ушли смерть и кровь, обиды и разочарования; чтобы он снова стал таким, как Цезарион. Однако если мы пытаемся отнять у наших любимых прошлое — пусть ради того, чтобы защитить их, — не покушаемся ли мы тем самым на их неповторимую личность?

Цезарь пошевелился, что-то пробормотал и медленно отнял руку от глаз. Я почувствовала, как напряглись мускулы его живота, когда он сел.

— Хватит, — сказал он, взяв мое лицо в ладони. — Я не могу принимать от тебя такие услуги. Царице это не пристало.

Я долго и напряженно смотрела на свое отражение на поверхности его темно-карих глаз, а потом ответила:

— Я не оказывала тебе никаких услуг. Если ты не понял этого, значит, несмотря на всех твоих многочисленных женщин, ты ничего не знаешь о любви.

— Может быть, — медленно проговорил Цезарь. — Может быть, так оно и есть.

Мое влечение к нему казалось безграничным; я чувствовала, что никаким способом не могу полноценно выразить или удовлетворить его. Я наклонилась и легко поцеловала его, коснувшись его лица обеими руками. Одного прикосновения моих губ хватило, чтобы превратить вялого расслабленного человека в вожделеющего мужчину. Я почувствовала, как его рука сжала мое бедро, а другая обхватила меня за спину и потянула вперед так сильно, что я потеряла равновесие. Вместе мы упали назад, на груду подушек.

Пятно солнца на ковре у наших голов излучало жар, и кожа Цезаря казалась мне такой же жаркой, как этот солнечный свет. Я прижалась щекой к его плечу и потерлась об него. Прикосновение успокаивало и возбуждало одновременно.

Когда мы в последний раз были близки? С момента моего прибытия в Рим нам редко доводилось остаться наедине. Мы оба старались избежать лишних пересудов, ведь мое появление здесь вместе с Цезарионом само по себе было скандальным.

Он перекатился и прижал мою голову к ковру, целуя так страстно и с такой силой, что я едва могла дышать. Впрочем, это не пугало меня, а лишь разжигало желание: голова кружилась, вся сдержанность исчезла без следа. На волнах страсти я уплывала в другой мир, столь же далекий от обыденного, как этот восточный покой далек от обычных римских жилищ.

Разве не для этого я создала комнату неги — не для того, чтобы уйти от обыденности?

С тихим стоном томления я потянула Цезаря за пояс. Узел был слабый и легко развязался.

— Сулла прав, — прошептала я. — Свободная одежда способствует распутству.

— Конечно, Сулла прав, — сказал он. — Враги знают тебя лучше, чем друзья.

Он зарылся лицом в мою шею, целуя ее и слегка покусывая. Я почувствовала прилив почти невыносимого желания.

Теперь я вела себя как неопытный нетерпеливый ребенок. Будь моя воля, я, наверное, закончила бы все очень быстро, не дав солнцу далеко продвинуться по ковру. Но Цезарь, славившийся на войне стремительностью ударов, на любовном фронте отнюдь не проявлял торопливости. Кампанию, что велась среди мягких подушек, матрасов и восточных ковров, он завершить не спешил. Он преследовал меня, дразнил, устраивал мне засады, почти доводил до последней черты, но оттягивал неизбежное до тех пор, пока не решил, что условия идеально соответствуют его цели. Потом… Я не в силах описать, хотя помню все.