Мотылек - Анри Шарьер

И слава богу! Жить вынужденно среди сумасшедших не представляет никакого удовольствия. Они к тому же опасны. По ночам орут и стонут. А когда встает полная луна, от их воплей мороз бежит по коже. Каким образом луна влияет на поведение умалишенных? Я этого не могу объяснить, но очень часто был тому свидетелем.

Если ты новичок и попал сюда с признаками помешательства, а при этом диагноз еще полностью не установлен, ты находишься под особым наблюдением врача, и багры регулярно докладывают о твоем поведении. Со мной проделали массу проверочных трюков. Например, умышленно забывают вывести меня на прогулку и смотрят, заметил ли и не буду ли жаловаться. Или еще – забывают накормить во время раздачи пищи. У меня была палка с ниткой, и я стал забавляться ужением рыбы.

– Клюет, Папийон? – спрашивает старший надзиратель.

– Не похоже. Потому что за мной постоянно плавает маленькая рыбка. Как только начинаю ловить, так вижу: вот-вот схватит большая рыбина, а маленькая ей тут же говорит: «Не хватай – это ловит Папийон». Вот и не ловится. Но я буду продолжать. Может, однажды какая-то ей не поверит и клюнет.

Слышу, багор уже передает санитару:

– В самом деле свихнулся.

Когда мы сидим за общим столом в столовой, мне никогда не удается съесть до конца свою порцию чечевичной каши. Причиной тому – верзила под метр девяносто, у которого руки, ноги и торс покрыты волосами, как у обезьяны. Меня он выбрал своей жертвой. Для начала, он всегда садится рядом со мной. Чечевица подается такой горячей, что, прежде чем приступить к еде, надо немного подождать, чтобы она остыла. Краешком деревянной ложки зачерпываю из миски чуть-чуть, дую на кашу и успеваю съесть всего ничего. Айвенго (он вообразил себя Айвенго) обхватывает края своей миски руками, делая из нее как бы воронку, и разом отправляет содержимое в глотку. Затем он берет без спроса мою и проделывает то же самое. Вылизав миску дочиста, он брякает ее о стол передо мной и уставляется на меня выпученными, налитыми кровью глазами. Вся его физиономия как бы говорит: «Видишь, как я ем чечевицу?» Айвенго стал мне порядком надоедать, но он же и дал повод для разыгрывания шумного спектакля и получения справки о невменяемости. Наступил снова чечевичный день. Айвенго тут как тут. Садится рядом со мной. Морда идиота сияет от удовольствия, заранее предвкушая и радуясь тому наслаждению, с каким он сожрет две порции каши! Я пододвигаю к себе большой и тяжелый глиняный кувшин, доверху наполненный водой. Едва верзила успел поднести мою миску ко рту и чечевица уже забулькала в глотке, как я встал, поднял кувшин и с силой опустил ему на голову. С диким воплем Айвенго рухнул на пол. В то же мгновение все идиоты повскакивали со своих мест и, вооружившись мисками, налетели друг на друга. Поднялся невообразимый гвалт. Эта коллективная драка сопровождалась неописуемыми воплями и криками. Орали все и на все голоса.

Четверо дюжих санитаров быстро подхватывают меня и волокут в камеру без всякой осторожности, словно бревно. Я ору, как ненормальный, что Айвенго стащил у меня бумажник с пропуском. На этот раз трюк прошел: врач решился признать меня душевнобольным, не отвечающим за свои поступки. Все багры согласились с диагнозом: тихое помешательство, переходящее временами в буйное. На башке у Айвенго появилась великолепная повязка. Я ему хорошо раскроил череп. К счастью для меня, нас выводят на прогулку в разное время.

Мне удалось поговорить с Сальвидиа. Он уже обзавелся ключом от кладовки, где хранятся бочки, и сейчас пытается достать проволоку, чтобы связать их вместе. Я высказал опасение, что проволока может перетереться и порваться в море, что лучше было бы найти веревочный канат – упругий и надежный. Он постарается добыть и проволоку, и канат. Следует также запастись тремя ключами: от моей камеры, от прохода, ведущего к ней, и от главных дверей психушки. Ночная охрана совсем небольшая. Дежурят два надзирателя, сменяя друг друга каждые четыре часа. Первый – с девяти вечера до часу ночи, второй – с часу ночи до пяти утра. Как тот, так и другой, заступив на смену, дрыхнут, никаких обходов не делают, целиком полагаясь на санитара-заключенного, заступающего на дежурство вместе с ними. Таким образом, все идет хорошо. Надо только набраться терпения. С месяц выдержу, но не больше.

На прогулке во дворе старший надзиратель протянул мне зажженную сигару. Табак был плохой. Правда, в моем положении, плохой ли, хороший ли, – он все равно чудесный. Я сел и стал смотреть на это стадо обнаженных людей: кто поет, кто рыдает, кто-то снует между другими, делая несуразные движения и разговаривая сам с собой. Все мокрые: не обсохли еще после душа, через который пропускают всех перед выходом на прогулку. На тщедушных телах – следы побоев, чужих и своих, рубцы от туго стянутых смирительных рубашек. Это был действительно конец пути вниз по сточной канаве. Сколько же из них, этих людей, находящихся теперь здесь, было осуждено во Франции потому, что психиатры признали их вменяемыми!

Вот один из них, по прозвищу Титен, – мы с ним из одного конвоя 1933 года. В Марселе он убил человека, взял такси и отвез свою жертву в больницу. А там сказал: «Помогите ему, мне кажется, он болен». Его арестовали на месте, и суд присяжных набрался наглости признать его в своем уме и способным отвечать за собственные поступки. Неужели было не ясно, что человек в здравом рассудке не совершит такое? Здесь и ежу было бы понятно, что у бедняги съехала крыша. Вот он сидит рядом со мной, этот Титен. У него хроническая дизентерия – ходячий живой труп. Он рассказывает мне:

– Знаешь, у меня в животе завелись маленькие обезьянки. Одни злые – они-то и грызут мне кишки, когда сердятся. Поэтому я и хожу кровью. А другие – добрые и ласковые. Они такие пушистые, с мягкими лапками. Жалеют меня, и гладят, и не дают злым больно кусаться. Когда добрые обезьянки вступаются за меня, я уже не хожу кровью.

– Ты помнишь Марсель, Титен?

– Уж ты и скажешь, помню ли я Марсель! Очень хорошо помню. Плас-де-ла-Бурс с сутенерами и шайками крутых ребят…

– А ты помнишь их имена? Скажем, Ангел Скряга, Грава, Клеман?

– Нет, имен не помню. Помню, одна сволочь-шоферюга завез нас с больным другом в больницу и свалил все на меня. Вот и все.

– А помнишь друзей?

– Не знаю.

Эх, бедняга Титен. Отдал я ему недокуренную сигару и поднялся на ноги. Сердце переполнилось жалостью к этому бедолаге: ведь сдохнет здесь, как собака. Да, опасно жить среди душевнобольных, но что поделаешь? Во всяком случае, только здесь можно готовиться к побегу, не опасаясь смертной казни.

У Сальвидиа почти все готово. Уже есть два ключа, недостает только от моей камеры. Заполучил он и хороший канат, да еще плюс к нему сплел из гамака, как он сам выразился, пятипрядную веревку. В этой части все шло хорошо.

Мне не терпелось приступить к действию, поскольку и вправду было тяжко затягивать эту комедию. Для того чтобы и дальше оставаться в этом крыле здания психушки, где находилась моя камера, приходилось время от времени изображать состояние кризиса.

Однажды я так хорошо разыграл приступ, что баграм-санитарам пришлось посадить меня в горячую ванну и вкатить два успокаивающих укола. Сверху ванну обтягивал прочный брезент, так что выбраться из нее при всем желании было невозможно. И только голова торчала сверху, просунутая в дыру. Больше двух часов просидел я в такой своеобразной смирительной рубашке, когда в ванную комнату вошел Айвенго. Скотина посмотрел на меня так выразительно, что я оцепенел от страха и с ужасом подумал: сейчас начнет душить. А я не мог даже защищаться – руки-то под брезентом.