Искушение временем. Книга 1. Не ангел - Пенни Винченци

— Нет, не путаю. А вообще-то, Оливер, похоже, приятный малый. Очень сдержанный.

— По-моему, сдержанность — хорошее качество, — заметила Фелисити, — особенно начинаешь ценить его, если живешь в одном доме с чрезвычайно агрессивными мужчинами.

— Это мы-то чрезвычайно агрессивны?

— Да. Пожалуй, за исключением Кайла.

— Ну, по мне, уж лучше агрессивный мужчина, чем агрессивная женщина. Селия мне показалась именно такой.

— У нее, безусловно, сильный характер, — согласилась Фелисити, — но…

— Сильный? Это девятый вал! Правда, красивый. В любом случае, дорогая, я рад за твои успехи. Нужно куда-нибудь пойти это отметить. Куда бы тебе хотелось?

— О, все равно. Куда угодно.

— Тогда давай сходим к «Дедушке Колю» на Сент-Реджис. Тебе там понравится. Отделан по последней моде.

— С превеликим удовольствием. Хочу посмотреть знаменитую настенную роспись, о которой все говорят. Работы Максфилда Пэрриша[26]. Я слышала, она громадная.

— Громадная, это точно. Не совсем в моем вкусе, но тем не менее. А теперь, дорогая, мне нужно идти. В девять тридцать у нас очень важная встреча с архитекторами.

— По новому отелю?

— Да. Через неделю надо начинать строительство, а они все еще спорят по поводу кровли. Помнишь, я тебе рассказывал об атриуме?

— А… да. Все не могу понять, каким чудесным образом вам удалось заполучить этот проект, после того как контракт уже был заключен с «Хэгмен Беттс»?

— Да, и правда чудо, — загадочно улыбаясь, ответил Джон. — Подарок судьбы.

— В некотором роде. Тебе не кажется, что даже теперь у вас могут быть проблемы?

— Абсолютно исключено. Все нормально: финансы, строители. Единственная проблема, слава богу, — это найти время и людей, которые со всем справятся. Дом на Шестьдесят второй Уэст начинаем на будущей неделе, и теперь «Ри — Голдберг» нас тоже торопят.

— «Ри — Голдберг»?!

— Да. Им нужно престижное здание где-нибудь рядом с Уолл-стрит, и их архитекторы сказали, что контракт мы можем получить в том случае, если гарантируем, что к весне дом будет готов. Мне кажется, — добавил он, вставая и аккуратно сворачивая «Нью-Йорк таймс», — им не терпится доказать, что они всегда относились к нам с почтением. На случай, если нам вдруг взбредет в голову швырнуть в них ком грязи. В бизнесе такое случается.

— Меня удивляет, что вы согласились работать для них.

— От работы мы никогда не отказываемся, — бодро произнес Джон. — Мы представили им весьма крупную смету. Удивительно, но они ее приняли. Похоже, теперь игра пошла по нашим правилам. До свидания, дорогая. Трудись. Увидимся вечером на Сент-Реджис. В семь тридцать, и непременно надень что-нибудь эффектное. Как подобает знаменитой поэтессе.

— Ну, поздравь маму, — сказал Джон Кайлу, пока они ждали архитекторов, — теперь она у нас признанная поэтесса. Литтоны собираются опубликовать целый том ее стихов. Даже с иллюстрациями. Весной. Представляешь?

— Да, — кивнул Кайл.

Он ощутил вдруг какое-то внезапное свинцовое уныние. Там, далеко, был такой манящий мир. Книг. Иллюстраций. Поэзии. Прозы. А он жил в другом мире — конторских зданий, железобетона, кровельных материалов и строительных смет.

Кайл вынужден был примкнуть к семейному делу — другого ему просто не оставалось. На все обращения в газеты и издательства он получил отказ, а отцу просто не терпелось ввести его в совет директоров. Даже мать сказала, что строительный бизнес — это прекрасная перспектива для молодого человека, это обеспеченное будущее и, наконец, вклад в семейный бизнес, ответственность перед следующим поколением. А что может дать журналистика?

Несправедливо все-таки: для себя мама выбрала литературное занятие, а перед сыном захлопнула дверь в этот мир. Единственное издательство, которое, наверное, могло бы взять его, если бы он попросил, — это филиал «Литтонс» в Нью-Йорке. Но Кайл не решился обратиться туда и Роберта не стал просить о помощи. Ему очень хотелось бы заняться издательским делом, но только самостоятельно.

— Я хочу, чтобы ты сказала мне, что любишь меня.

— Не могу. Я не могу этого сделать.

— Почему? Ты же знаешь, что это так.

Селия это знала, очень хорошо знала.

Себастьян вторгся в нее, не только в ее тело, со всей мощью, почти неистовством, которые потрясли ее, поразили ее собственным откликом и даже спустя долгое время физически отзывались в ней вопреки разуму, эмоциям и всем чувствам. Он полностью поглотил ее. Она жила день за днем, уже не чувствуя себя вполне самою собой, а каким-то чуждым, бесправным существом, уже не блестящей, невозмутимой, гармоничной Селией Литтон, которую она знала всегда, а серой, пугливой, нервной, неуверенной в себе женщиной, каких она раньше с трудом выносила. Однако эта напасть никак не проявлялась физически: сидя за рабочим столом, в ресторанах, в собственной гостиной, беседуя с издателями, художниками, обсуждая что-то с агентами, разговаривая с Оливером о делах, профессиональных и домашних, Селия с ужасом думала, как это окружающие ее люди не видят и не слышат, что она теперь совершенно другая. Селия Литтон уже не она, а наполовину Себастьян, настолько она стала преисполнена его идей, его слов, насыщена его страстью.

Такого Селия не ожидала, не думала, что их роман, который наконец начался и в который она, точно в омут, бросилась со страхом и непонятной радостью, поглотит ее физически, овладеет ею эмоционально и даже повлияет интеллектуально. Она надеялась, что всегда сумеет сохранить контроль над собой, даже признав, что стала любовницей Себастьяна, что изменила мужу, даже глядя в лицо последствиям, лжи, эмоциональному дискомфорту и постоянному волнению. Но то, чем это реально обернулось для нее, было сродни наваждению, мании: ничто — ни действия, ни мысли, ни чувства — не интересовало ее, если не имело отношения к нему. Будучи в разлуке с Себастьяном, Селия могла думать только о том, когда окажется рядом с ним. Если же они были вместе, время останавливалось, и ничто, кроме этого, не имело значения.

Сексуальная сторона их отношений была просто ошеломляющей и поразила Селию, даже притом, что она всегда, долгие годы, испытывала наслаждение во время физической близости с Оливером. Но в первый раз, когда они с Себастьяном провели в постели долгие дневные часы, она словно оказалась в совершенно другом мире — мире неистового, шокирующего, пронизывающего и трепетного наслаждения. Уже потом Селия с замиранием сердца вспоминала свое тело, точнее, то, что оно совершало, как оно поднималось, повисало, парило над наслаждением, то устремляясь вниз, то взлетая, то ощущая, что вот, вот, сейчас это должно быть, должно прийти, вот сейчас, и все же оставаясь в состоянии выжидать как-то недвижно, боясь шелохнуться, чтобы наслаждение не стало слишком лютым, невыносимым. И когда наконец она вступала — вторгаясь, вламываясь, падая — в это пронзительно-сладкое неистовство, снова и снова, она не вскрикивала, как делала прежде, а оставалась абсолютно беззвучна, сосредоточиваясь на опыте — таком, что ей и не снилось, которого она еще не изведала.