Тадзимас - Владимир Алейников
Шрифт:
Интервал:
Потому-то я и говорю: – …сквозь недобрую мглу отшумевшей, ушедшей эпохи…
– Поэзия Владимира Алейникова органна в том смысле, что она как бы открыта, разомкнута, пространна, – говорит Владимир Бойков. – Стихотворения здесь не отграничены от того поэтического пространства, откуда они как бы донеслись, – они начинаются в продолжение чего-то уже начатого и никогда не заканчиваются высоким аккордом или угасанием – они прекращаются так, как будто затворяется слуховое окно и становится глухо. Сейчас, когда издано несколько томов его книг, поражает, как такой колоссальный объем разнообразного поэтического текста может быть настолько органичным и гармоничным. И вот, стоит лишь открыть книгу – и звучит безысходный орган. Но это не музыка сфер, это музыка хаоса, в котором скрыта самоорганизующая сила, это синергетический орган. Поэт доверяется хаосу речи – и она неудержимо ведет его в гармонию.
И я говорю: – …в ночном неприметном окне…
– Желание слиться с самопроницающей стихией поэтического звучания формально проявлялось в создании, если можно так выразиться, «потока бессознания», апеллирующего к подсознательному и рассчитанного на энергетическую детонацию исполненных тайны звуков в глубине души читателя-слушателя, – говорит Александр Величанский. – Однако, следовало найти форму для этой, в сущности уже почти музыкальной стихии, следовало найти берега для этого потока. И такая форма была найдена. – И он называет ее: – Эпическое звучание…
Нынешнюю эпоху, действительно хаотичную и тревожную, некоторые, с оглядкой на отечественную историю, упорно именуют Смутным временем. Но, быть может, это просто затянувшееся междувременье, поскольку неустойчивое наше бытие, полное неопределенности и метаний в поисках приемлемых ориентиров, как-то зависло между уже отторгнутым прошлым и еще не наступившим будущим, в котором пока что одни астрологи прозревают желанное просветление.
Сейчас, на стыке двух столетий, сознание сограждан находится в состоянии болезни. Сие заболевание – следствие не только пережитых обществом почти восьмидесяти лет советского режима, но и всякого рода современных экспериментов. Люди ищут почву под ногами. Чутье и стремление выжить ведут их не к призрачным вершинам благополучия и всеобщего счастья, а вглубь, – к истокам, к корням. Значит, пора разобраться: кто мы такие? Кто наши предки, наши герои, наши поэты? Мы на распутье. Чтобы двигаться дальше, надо осмыслить себя – в истории и повседневности.
Тем более замечательно, что именно в такие дни появляются весомые, устойчивые, насущно необходимые книги, куда больше говорящие о «потенциале», о величии русского духа, о бессмертии русской поэзии – этом ключе единенья веков, чем все оптом догадки и заверения подобного рода. Из хаоса, прямо как в мифологии, вновь возникает стройный мир.
Яркий пример такой вот прямо-таки целебной книги – вышедший в издательстве «Педагогика-Пресс» 945-страничный том: «Николай Заболоцкий. Огонь, мерцающий в сосуде. Стихотворения и поэмы. Переводы. Письма и статьи. Жизнеописание. Воспоминания современников. Анализ творчества». Издание это – самое достойное «семейное предприятие», какое только можно представить: в нем приняли участие вдова, сын и дочь Заболоцкого. Велика заслуга и редактора книги, сделавшего читателям поистине царский подарок.
Новые времена – новые веяния. Идеи не только носятся в воздухе, но и обретают плоть. Появляются книги нового типа. С любовью и тщанием составленный том – что это? Обдуманно подобранный свод текстов – стихотворений, поэм, переводов, прозы, произведений для детей, писем, дающий должное представление о различных гранях выдающегося таланта? Своеобразная энциклопедия? Увлекательный справочник? А может, учебник? И то, и другое, и третье, и прочее. А иконография поэта? – необходимым компонентом она входит в книгу, являет с текстами единое целое. Словно просвечивает сквозь книгу – икона, на которой вокруг центрального образа расположены клейма со сценами жития.
Что же это за уникальная книга? Есть в ней все вышеназванные компоненты. Допустим, это учебник, не имеющий аналогов. Да, учебник, если хотите. Потому что все творчество Заболоцкого – такой вот учебник, небывалый учебник жизни и поэзии, которому самое место в школах, который можно и должно изучать в школах. Вдумчивое изучение его стихов – лучшее лекарство от заблуждений, пример и урок обретения своего пути.
Несмотря на большой объем, книга не перегружена. Абсолютно во всем – в подборе материалов, в их монтаже, в последовательности, в сопоставлениях – такт, вкус, чувство меры. Понимаешь, что немало материалов осталось за рамками издания, они угадываются, как в дымке, но отодвинуты они сознательно, чтобы не мешать восприятию основного, жизненно важного.
Напрашивается мысль о режиссуре – ведь книга именно «срежиссирована», как фильм, а может, миракль. Жизнь и творчество поэта развернуты перед нами на удивление широко, полнокровно, но одновременно – и доходчиво, с той сдержанной простотой и строгостью, каковые вообще были свойственны манере письма Заболоцкого. Это, прежде всего, интересно.
Книгу читаешь, не отрываясь, – так она увлекательна. Но в процессе чтения нечто монументальное, эпическое чудится за строками типографского набора. Возникает аналогия с храмом.
Чудо и повседневность, пережитые беды и удивительные прозрения существуют рядом на страницах этого тома. Хрестоматийность? Безусловно. Заболоцкий сплошь хрестоматией. Более того, стихи его полезны для ума, целебны для души. Помните? «И тогда я открыл свою книгу в большом переплете, где на первой странице растения виден чертеж…»За тобою – прожитые дни, облака, встающие отвесно, все, чему в сознанье стало тесно, – так раздвинь завесы и взгляни – не туда, где были мы с тобой молодыми, смелыми, хмельными, а туда, где ранами сплошными изморщинен плещущий прибой.
…Стоял июнь. Приехал Кублановский.
Прибыл – на пару с дамой.
– Здравствуй, Володенька!
– Здравствуй!
– Можно?
– Входи!
Приехал сюда – отдохнуть. Знать, от трудов праведных.
Ну, что же! Вольному воля. Принял. Привел их в дом.Сон мой – о Кублановском.
Заманил он меня за границу. Не куда-нибудь, а в Париж. Зачем? Поди догадайся! Почему – в Париж, а не в Мюнхен? Почему, например, не в Лондон? Там живет Володя Брагинский, ныне – житель британской столицы, уважаемый всеми профессор, знаменитый востоковед, в давнем прошлом – друг мой московский, но еще и хороший прозаик; мне приходится кумом он, потому что он крестный Оли, младшей дочки моей, – и он-то, вспомнив дружбу нашу былую, осадил бы, наверное, Куба, пожурил бы его небось: что ж, мол, ты, такой да сякой, вдруг срываешь с места Володю и зовешь незнамо куда, в совершенно ему ненужный, хоть, конечно, весьма колоритный и теперь-то вполне доступный, сотни, тысячи раз воспетый всеми в мире, кому не лень, пресловутый, да все-таки дивный, как известно, славный Париж? И Куб смутился бы сразу. И может быть, передумал. Но Брагинского не было рядом. И некому было пресечь, в корне, понятно, в зачатке, преступные замыслы Куба. И Куб меня заманил довольно легко – в Париж. Опоил меня чем-то Куб, уж сумел, исхитрился как-то, улучил момент, расстарался, заморочить сумел мне голову бесконечными байками, россказнями о красотах западной жизни, о свободе за рубежом, сладкой, легкой, всем по карману, и тем более нам двоим, нам, товарищам старым, смогистам, при советской власти известным во пределах отчизны нашей, ну а также, что было, то было, за пределами нашей отчизны, нам, соратникам, нам, поэтам, да, поэтам, певцам свободы, уж такой, какою она представлялась нам в дни страданий и гонений, то есть особой и никак уж не зарубежной, а, скорее, сугубо личной, и, наверное, так и надо, да, конечно же, так и надо, то есть так было раньше надо, а теперь, как мне разъяснил рассудительный и сметливый, даже, может быть, и толковый, приживавшийся всюду Куб, мне пора бы вкусить свободы совершенно иной, парижской, се ля ви и шерше ля фам, пуркуа, ля мур и бонжур, мон ами, бель Пари, уи, то есть той, что мне не известна, по его же словам чудесна, эх, свободы глоток испить бы, погулять бы, во всю бы прыть бы побежать бы к цели конечной, чтоб с улыбочкою беспечной смаковать несравненный вкус жизни, той, что мне и не снилась, но с которой любой француз на короткой ноге, чтоб длилось наслаждение бытием и успело в сердце моем поселиться, укорениться, чтобы позже ночами сниться, как случается с Кубом это, – и какое там чудо света, ну, по счету, эта свобода? – что за счеты? – свободе – ода! – одурманил, такой-сякой, бывший житель парижский, сознание.
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!