Тадзимас - Владимир Алейников

Но не алкоголь это был! Так что же? Да кто его знает! Учел, разумеется, Куб, что я много лет не пью. Уж что-нибудь да подмешал, какое-то зелье коварное, – из рыбинских, знать, лесов, из мшистых болот, – в мой чай. И зелье сие – подействовало. И я согласился вдруг с ним ринуться в путешествие, вдвоем. В Париж так в Париж!

И вот мы уже в самолете, как-то сразу в нем оказались, как-то слишком уж быстро, стремительно, так, что трудно такое понять, нет, не трудно, а невозможно, причем я зачем-то – с вещами (наскоро собирался), – сумка, но что в ней – не помню, что-то сунул туда наобум, ведь летим не куда-нибудь, а в Париж, к зарубежной свободе, где нарядные люди гуляют посреди Люксембургского сада, где летят к Елисейским Полям песни Леши Хвостенко, а следом тень Максимова молча летит, чтобы в тихом небесном кафе или в баре каком, в Зазеркалье, пообщаться с тенями Галича, Делоне и даже Синявского, и, конечно, с тенью Некрасова, помянуть журнал «Континент» добрым словом, а с ним и «Синтаксис», а потом раствориться в листве, за которой сквозит, истаивая на ветру, диссидентское прошлое эмигрантов, поэтов, прозаиков и художников, словом – всех, – да, я в куртке, и в старых джинсах, и в футболке, но то ли в стоптанных, в меру рваных домашних тапочках, то ли даже, увы, босиком.

Летим. Потому что – везут. По воздуху перемещают. Несут. Как под белы ручки. В пространстве. Сквозь время. Вперед. Под музыку. Что, Вивальди? Без музыки. Только моторы гудят. Стюардессы разносят напитки, закуски. Летим. Во Францию мчимся. К свободе. Не нашей, а заграничной. И вот мы почти у цели. И вот уже – прилетели.

А деньги – мои, разумеется. Откуда у Куба деньги? Он служащий. Служит в журнале. Работник печати. Зарплата – сто долларов в месяц. Гроши! Ну, впрочем, возможности есть еще подработать. Он шустрый. А так, для других, он бедный. Особенно – для друзей. И просто-напросто нищий. Хватило бы на метро. Не кормит его секретарство в союзе писателей. Трудно прожить бедняге поэту в суровое Смутное время, среди сплошных новых русских, на даче ли в Переделкине, в редакции ли новомировской, везде, куда ни посмотришь, везде, куда ни шагнешь, сплошные трудности. Сложно на свете нынче прожить. Не то, что мне! У меня зарплаты и вовсе нету. И заработки ничтожны, случайны. Однако я нашел на поездку денег. Для нас двоих. Я сказал:

– Что ж, Юра, коли зовешь, поедем за мой счет!

Он говорил – квартира есть у него там, в Париже. Есть где остановиться. Город посмотрим. А там – поглядим, что делать, как быть. Поживем – увидим. Все будет, как везде говорят, о’кей. То есть – все хорошо. И так далее.

Прилетели. Я возбужден.

Мы спустились по трапу вниз.

Мы стоим на земле французской.

Мы в Париже. Ну и дела!

Но чего-то вроде бы все же не хватает. Чего же? Эх, так и есть. Спохватился поздно. Вспомнил. Сумку забыл в самолете.

Говорю я об этом Кубу.

Он, с усмешкой, с небрежным жестом:

– Ничего, потом отдадут.

Ну, ему виднее, наверно. Знает, что говорит. Бывалый. В заграницах поднаторевший. Отдадут – значит, отдадут.

Куб ведет меня за собой.

Он в очках, с подбритой бородкой.

Он идет небрежной походкой.

Парижанин. Герой. Плейбой.

Гость варяжский. Ума палата.

Мы – в Париже. Идем куда-то.

Куб – шагает.

И я – за ним.

(Чем-то смутным уже томим.)

Он – к машине, к своей машине, ждущей его на стоянке возле аэропорта, – странная, вроде «Фольксвагена», а все-таки не «Фольксваген», какая-то слишком гибридная, сборная, чужеродная в мире автомобильном, чуть ли не потусторонняя, черная, с перебором в цвете, черна как ночь, попросту жутковата, этакий скарабей, смешанный с пауком, с темными скользкими стеклами, с откидным суставчатым верхом.

Открывает бесшумную дверцу тускло блеснувшим ключом. Садится за руль. Устраивается на сиденье. Включает двигатель. Делает знак мне рукою, этак вальяжно, лениво, чуть ли не снисходительно, – что ж, мол, стоишь? – залезай. И я залезаю в машину. Сажусь на сиденье переднее, поудобнее, справа от Куба. Он сразу же с места срывает фольксвагенно-скарабеево-париже-паукообразную, как ночь европейская, черную, гибридную, жуткую, сборную, как сам он, машину свою. Шины шуршат по асфальту, чистому, без колдобин, вымытому стиральным – всю грязь долой – порошком, старательно вымытым, с толком. По улицам, просто стерильным в своей чистоте наглядной, мы едем. Едем – в Париже. Движемся. Едем – вперед.

Едем куда-то, едем. И все никак не приедем.

Куб – за рулем. В очках. С подстриженной жесткой бородкой. Правит он экипажем. Своим. Гибридом «Фольксвагена» со скарабеем, ночью, мраком и пауком. Куб – он и здесь, в Париже, как сыр катается в масле, и жить ему в мире удобно, поскольку он просто – Куб. Куб – из-под глыб? Ему люб цивилизации лоск. Он мягок порой, как воск. Лепи из него, что хочешь? Нет, он не мягок, а гибок. Ловок даже. Он вроде рыбок, проникающих вмиг сквозь сеть на свободу. Ну как смотреть на него? Что гадать о нем? Он играть не любит с огнем. Никого не видит вокруг. Никому никакой не друг. И тем более – мне. Зачем с ним я здесь? И кому повем в граде этом печаль свою? Что мне делать в чужом краю?

Куб молчит. А мотор урчит. Едем, едем. Душа кричит об опасности – чует, ждет. Сердце громко тревогу бьет.

Куб на меня и не смотрит. Смотрит – куда-то вперед.

И вдруг, ни с того ни с сего, непонятно – зачем, как-то сразу, слишком резко, так, что раздался громкий скрежет из-под колес, – останавливает машину.

Вид у него – демонический, только дурного толка.

Голос – глухой, механический, и злая сквозит в нем иголка.

– Выйди-ка на минутку, – говорит сквозь зубы, – тут надо…

Что надо? А кто его знает!

Что-нибудь, наверное, надо.

Я из машины – вышел.

Он этак махнул рукой, блеснул сквозь очки глазами, нажал какую-то кнопку на пульте каком-то, – что-то, с кривой усмешкой, нажал, – откидной суставчатый верх раскрылся мгновенно: фр-р-р!.. – и нет никого, и нет ничего: нет ни его, ни машины!

Я остался в Париже – один. Состояние – просто ужасное.

Иду куда-то вперед. Улицы, всюду – огни. Слишком уж много огней. И всюду – чужие люди.

Одного из прохожих все-таки спрашиваю по-русски: «Как пройти туда-то?» – напрасно, – просто не понимает.

Куда, к кому мне идти? Тоска. Опять одиночество. Теперь – уже на чужбине.

Иду – большая, широкая, полная блеска улица, люди в модной одежде, сверкающие витрины. Замечаю совсем случайно: это надо же – я, оказывается, по столице французской шагаю просто-напросто босиком.

Асфальт под подошвами теплый, но все же… неловко, право, и не очень удобно, конечно, и не очень прилично как-то в таком вот виде идти в бурлящей людской толпе заезжему иностранцу, то есть мне, к тому же – поэту. И потом: ведь я же в Париже! Не где-нибудь. Именно здесь. Не хиханьки это. Не шутка. Отчаянье. Ну, дела! Кошмар. Куда мне деваться?