Золото бунта, или Вниз по реке теснин - Алексей Иванов

Осташа отвернулся.

— А почто они все вместе загрузились? — спросил он, чтобы переменить разговор. — Ну, Калистрат с Прошкой — к Колывану?

— Не мое дело, их — сплавщицкое, — неохотно сказал дядя Гурьян.

Осташа понял, что дядю Гурьяна, водолива, второго человека на барке, сплавщики все одно за ровню не считали и замыслы свои ему не поясняли.

— Колыван с Калистратом только до Рассольной идут. Почему — не знаю, но там они на берег ссадятся. Дальше барку Прохор Калистратыч поведет, — отвернувшись от Осташи, рассказал дядя Гурьян. — И еще болтали, будто в Кумыше Колыван будет знакомить Прохора Калистратыча с дочерью своей, Нежданой. А после сплава — свадьба. Колыван до срока Неждану где-то в скиту спрятал. Ее для Прохора Калистратыча привезут в Кумыш, а потом сразу обратно отправят. Я сплетню слышал, будто у тебя чего-то с Нежданой было, верно? Не от тебя ли уж ее прячут?

— Сплетня то и есть, — оборвал Осташа, хотя и царапнуло по сердцу. Нет, не нужен ему никто — и Неждана не нужна, и Фиска эта… И Бойтэ не нужна. Никто не нужен. — Я к костру твоему по делу завернул, — сухо сказал Осташа. — У меня бурлака потесью помяло, сейчас несем его в Шайтанский завод. Глотки пересохли — дай попить чего-нибудь с собой, дядя Гурьян. — Кисель вроде оставался…

С берестяным туеском, куда был налит горячий кисель, Осташа пошагал прочь от костра к опушке. Вдруг кто-то грубо схватил его за шкирку, как кота, и дернул назад так, что затрещала холстина, которой для тепла сверху был покрыт армяк. Осташа в бешенстве развернулся и ошалел, увидев перед собой Чупрю. Чупря был пьян, еле держался на ногах. В его косом глазу блекло отражалась луна.

— Ты… — без выражения сказал он. Осташа сжал туесок ладонями и раздавил его. Кисель потек по рукам. Чупря стоял, покачиваясь, и тупо глядел на Осташу. С ним не было ни ножа, ни ружья. Пьяный, Чупря ничего не смог бы сделать Осташе. К тому же народ был кругом… Но Осташа вдруг так испугался, что попятился.

Чупря затряс кудрявым чубом, сложил губы дудочкой и принялся укоризненно грозить Осташе пальцем. Бездумно стискивая туесок, Осташа все отступал, отступал, а потом бросился в лес.

Он выломился из пихтарника на Старую Шайтанскую дорогу и, тяжело дыша, повалился на обочину рядом с Корнилой и Никешкой.

— За тобой что, черти гнались? — изумленно спросил Никешка.

— Хуже… — просипел Осташа.

Корнила, сидевший на коряге, молча вынул из его рук смятый туес, повертел, лизнул с донышка и выбросил в канаву. Потом отклонился назад, глянул Осташе на спину, подумал и оторвал от армяка лоскут, болтавшийся на лопатках.

— Похоже, непростые у тебя тут дела, сплавщик, — задумчиво сказал он, всовывая лоскут Осташе в карман. — Вернемся, попроси баб, чтоб подшили…

Осташа не ответил, вытирая руки о штаны.

— Пойдемте, что ли, — сдавленно сказал он.

Они шагали по темной дороге в темном лесу, и слышен был только легкий шум ветра в вершинах. Ночной заморозок еловыми лапами, как кистями, размашисто обшаркал известкой инея окатости придорожных валунов, шершавые стволы валежника, плечи и шапки людей. Изредка с дороги в кусты вдруг шарахались рябчики, похожие на косматые комья мрака.

На душе у Осташи лежала страшная тяжесть — и страх, и обида, и гнев. Осташа шагал и думал, что он много принес зла — но не Чупре, не Гурьяну Утюгову, не Пасынкову, не Поздею, не своим бурлакам. Почему же тогда именно от них — измена, презрение, угроза? Ну чем он им дался-то? Почему они загораживают дорогу, почему плюют в след?.. Он не будет терпеть, он сшибет с пути… Но он ли будет виноват, что ему придется ногами ступать по чужим спинам? Хочет ли он того? Кто хуже-то — он или те, на кого он наступит?

— Почему от людей человечьего облика ждешь, а глянут они — и рыло у них свиное? — тихо, яростно спросил Осташа у Корнилы.

— Ты о том, что никто татарина нести не подхватился? — подумав, переспросил Корнила.

— Да обо всем…

Корнила молчал, шмыгал замерзшим носом.

— Молод ты, честен, прост, — сказал он. — Видал я лицо твое на спишке, видал тебя и когда Поздей хай поднял из-за бабьих денег… Ты небось вспоминаешь: как ладно народ на сплаве у потесей работал — единой душой — и как харкнул на татарина, потому что от выпивки отрываться не хотелось… Так?

— Так тоже.

— Ты на народ сердца не держи. Бесполезно это. Даром себя изведешь. Всегда помни: добр народ, но за правду не встанет стеной. Зол народ, но не искорыствуется… Народ — межеумок. Нету в нем воли за себя.

— Может, зря Пугача предали? — с отчаянием спросил Осташа. — Пугач-то волю нес…

— А вот это — лжа, — осадил Корнила. — Пугач — царь. Он народ на дело двинул и всю вину по-царски на себя взял. Какая ж от него воля? Народ его на царствие не ставил.

Никешка шагал и слушал, даже уши его шевелились, как у коня.

— Пугач — самозванец, — не оглядываясь, сказал он с какой-то обидой в голосе.

— И я о том, — согласился Корнила. — Не важно, самозванец он или царь по праву, только воли народу он не давал, хоть народ и лютовал, как хотел. Вся воля, которую он принес, — это каждому для себя выбрать, царем его считать или самозванцем. И все. Никакой другой воли больше не было.

— Может, воли и не было… А правду он все ж таки объявил: звериный лик у народа, — сказал Осташа.

— И опять не то. Пойми ты, нету у народа лика. И Пугач о том первым догадался. Народ таков, каково дело, которое он делает. Шел Пугач против бога и царя — и народ беса тешил. Для нас, парень, дело первее души. На что царь наставит — таковыми и будем. Прикажет младенцев резать — всех вырежем. А прикажет своими телами к правде дорогу выстелить — выстелим. Что угодно можем, если прикажут. И вся воля народа — только царя царем считать или в цари самозванца пихнуть.

— Что ж получается, в народе души и нету вовсе? — Осташа злобно пнул с дороги ветку.

— Не знаю, — пожал плечами Корнила. — Я ее не вижу. А ты видишь? Всякий раз народ разный. Но чаще всего — стыд смотреть какой. Но всегда народу оправданье есть, что не от зла он грех творит, а от греха злой становится.

— Зачем тогда мы греховное дело делаем, коли не злы?

— Я тебе и говорю, что нам дело первее воли. Темны мы, и жизнь наша скудна. Потому и приходится за любое дело браться, лишь бы выжить. А цари наши сроду о нас не думали. Им своя забота важнее, и народ за их заботу гнется. Когда же за одного всем народом дело делают, тогда правды не жди. Можно прожить, когда один — вор, а весь прочий мир — работник, но погибель, ежели варнак — царь и за него весь народ варначит. Вот и выходит: чего ни творим — все грех. И от того греха сами облик человечий теряем. А отчего народ на самозванца соглашается? Да верит, что придет царь и воистину на себя грех за дело возьмет. Только выходит всегда обратно: дело сделать и грех принять — народу, а казну — барину.