Всей землей володеть - Олег Игоревич Яковлев

у окоёма одна за другой вспыхивали зарницы.

И страх вдруг охватил князя Хольти, подумалось с ужасом: «Что же это я делаю?! Навожу поганых на христиан! Указываю иноплеменным путь на Русь!»

Но тотчас так хорошо знакомый внутренний голос возразил ему: «Ну и что? Зато Всеслав испугается, перестанет нападать на Смоленск, на Новгород. Мир и тишина воцарятся на Руси. Не кори себя, князь, так устроена жизнь — или ты одолеешь своих врагов, или твои враги — тебя. И неважно, как, какими средствами ты сумеешь их устрашить. Главное — зачем, для чего. Ты сделал это для блага, но не для зла, для земли своей, но не для себя. Успокойся, князь».

И Всеволод успокоился, отогнал прочь страхи и сомнения. В конце концов, дело уже слажено, договор заключён, обратного пути нет.

Он долго всматривался в ночную холодную степь с огненными сполохами молний в далёком непроницаемом небе.

Глава 98

ВЗЯТИЕ ПОЛОЦКА

Под серым свинцовым куполом небес долгой вереницей растянулась смоленская рать. Владимир, в кольчуге и островерхом шеломе, скрестив на груди руки в булатных рукавицах, с вершины высокого холма смотрел вперёд, туда, где за снежным полем виднелся густой чёрный лес. Там, в лесу, будет тихо, вьюга не налетит, укрыться можно будет от любого врага. От врага...

«А эти что, друзья?!» — заметил он в стороне справа от своих смолян мчащихся с гиканьем всадников в мохнатых шапках и панцирных коярах.

Молодой князь невольно вздрогнул и перевёл взгляд на мрачного, молчаливого воеводу Ивана. Спросил:

— Почто хмур, Иван Жирославич?

Воевода досадливо махнул рукой и, словно не ко Владимиру обращаясь, а к самому себе, с горечью сказал:

— До чего дожили? До какого униженья?! Своих, русичей, хуже поганых почитаем! А поганым путь в сердце Руси кажем! Приходи, мол, грабь, бери чего хошь! Не жалко, не моё — полочанское! Тьфу! Да рази ж деды наши тако поступали? Ополоумели мы, ополоумели вовсе! Чую: добром дружба с половцами не кончится! И миру крепкому с ими не бывать!

Он огрел плетью коня и ринул вниз, к подножию холма, скрываясь в снежной дымке.

Снег запорошил Владимиру глаза, он стянул рукавицу, смахнул с лица и с бороды мокрые налипшие хлопья. Надо было спешить, на выходе из полоцкого леса ждали его Святополк и новгородцы.

...Поход выдался тяжёлым, утомительным, долгим. Внезапные снегопады замедляли движение ратей, метели заметали дороги, а тут ещё эти половцы... Они пришли на Русь за добычей, и не разбирали, где смоленские, а где полоцкие земли. Однажды, ещё возле Смоленска, когда набрели ратные на большое богатое село, степняки с обнажёнными саблями бросились в дома, стали забирать скотину, коней, сено, вязать крестьян арканами. Владимир не вытерпел, велел вмешаться. Дружинники во главе с воеводой Иваном отогнали половцев от домов, отбирали у них пленных, скот, рухлядь.

Арсланапа, с перекошенным от злобы ртом, подлетел тогда к князю и закричал на него в гневе:

— Зачем, каназ, холопов защищаешь?! Зачем не даёшь нам их добро?! Разве мы — не друзья?! Не пойдут за тобой, каназ!

Уже тогда Владимир подумал: а не ошибка ли — весь этот поход? Нужно ли идти на Полоцк именно сейчас? И зачем надо было отцу приглашать кочевников? Ему важен мир и соуз с ними — да. Но не такой же ценой!

...За спинами воинов сомкнулся вековой лес. Разлапистые тёмные ели, пихты окружили их, они пробирались сквозь заросли, пугая зверьё и птиц. Вот волчья стая пронеслась вдоль яруга, вот огненный хвост лисицы мелькнул под мохнатыми ветвями елей, вот взмыли ввысь с криками потревоженные вороны. Дикий ярый тур выбрел из чащи, покосился на людей с недовольным мычанием и рёвом, метнулся прочь, ломая кусты.

Половцы, окружённые санными обозами, шли теперь медленно, с опаской, Владимиру непрестанно приходилось их подгонять.

На опушке Полоцкого леса, на исходе третьего дня пути они встретили туровско-новгородскую рать Святополка.

Молодые князья сухо поприветствовали друг друга.

Владимир смотрел и не узнавал двоюродного брата. Неужели этот долговязый мрачный чужой человек с ранней сединой в длинной бороде — тот самый юноша, с которым был он когда-то так дружен?!

Князья сели в походном шатре у очага, выпили мёду. Хмель понемногу развязал языки.

Святополк заговорил о деле:

— Надо не стряпая под самый Полоцк идти. Взять его штурмом, увести полон, пожечь стены и дома. Лишим Всеслава силы, испустошим волость. А то как прежде? Как тогда, после Немиги, помнишь, носились, носились за ним по лесам, да всё без толку. А он от нас бегает да токмо знай себе в силе прибавляет. Идут ибо за ним все сии мерзавцы-полочане!

Он злобно сплюнул сквозь зубы.

— Прав ты, брат, — согласился Владимир.

Святополк растянулся на кошмах, закинув руки за голову. Повёл речь об ином.

— Вот возьмём Полоцк, тишина наступит. И в Новгороде, и в Смоленске. Ты не ведаешь, как всё это надоело: беготня, походы, скитания! Побывал там, в Европе, пожил четыре года, теперь — вот верь, не верь — ненавижу! Герцогов сих, графов, крулей, епископов! Папу тож ненавижу! Да они, латиняне, поганых хуже! Всё одно: дай, дай! Золото! Меха! Рухлядишку там всякую! «Nullum officio sine beneficio!» Никакой услуги без благодарности, значит! А на деле — слова токмо, пышные да пустые. Зрел и Кведлинбург, и Майнц, и Рим самый. Совсем не так, как на Руси. У нас — благолепие. В Новгороде, во Плескове, в том же Полоцке. Улочки широкие, дощатые, светлые, а там... Сплошь грязь, дома друг на друга чуть не налезают, на иной улице и двум комонным не разъехаться. И камень всюду. Горницы сырые, тёмные. Бароны на соломе спят. Грубые все, как простолюдины. Крули писать едва умеют, иные заместо подписи крест ставят. Зато спеси у них — куда там! Каждый себя пупом земли почитает. Едят руками, не ведают ни вилок, ни ножей столовых. Туши свиные мечом рубят. Какая уж там от них помощь!

Вот Ярополк, слыхал, Влада, в Вышгороде у себя наводнил дружину латинянами — ляхами да немчиками. Всё мать моя, Гертруда, поучает любимчика своего — так, мол, и эдак делай. Ну и дурак, братец, ох, дурак! Не зрит, что латинян тех на Руси ни купец, ни боярин терпеть не могут. У него, у Ярополка, и жена — латинянка. Там, в Германии, оженился. Красавица, конечно, из первых, веймарского графа дщерь. По-нашему Ириной её нарекли, а так