Жизнь Гюго - Грэм Робб

Эти почти детские таинственные записи перемежаются обычными ежедневными расходами, самым частым из которых является sec[ours. – Г. Р.] (милостыня). Например: «9 октября 1856. Ребенку, который упал в грязь и плакал: 0,50». Или, чаще, французским ссыльным, попавшим в тяжелое положение. В 1856 году такие расходы составили 730 франков, что примерно равно 2200 фунтов в наши дни – гораздо больше того, что, как в целом считается, раздавал Гюго. Поэтому внимательный наблюдатель не удивится, заметив несколько небольших сумм, данных «pros.», хотя время от времени сокращение изменяется на «prost.», показывающее, что это не всегда сокращение слова «proscrits» («ссыльные»).

Помимо коротких встреч с уличными девушками или проститутками – иногда не с одной зараз, – Гюго поставил дело на широкую ногу на третьем этаже «Отвиль-Хаус», который, до 1862 года, состоял в основном из его спальни, запасной комнаты или комнаты для гостей («Плот „Медузы“»), узкой библиотеки с низким потолком и чердака, где жила прислуга. Иногда такое уютное расположение превращало его гнездо в своего рода постельный фарс: «10 августа 1860: С.-Л. [= горничная по имени Селина. – Г. Р.]. Положение. Уходит в одну дверь, а кто-то входит в другую» – правда, некоторые считают, что так Гюго обозначал необычные интимные отношения.

Судя по многочисленным записям Гюго в указанный период и очевидному отсутствию венерических заболеваний, он ограничивался прикосновениями и взглядами. Ему нравилось представлять себя Вергилием или Горацием, который наслаждается земными прелестями грубой служанки, или, в более религиозном настроении, – пророком Мухаммедом, описанным в стихотворении L’An Neuf de l’Hégire (16 января 1858 года):

Его тайные романы были не такими ужасными и их было не так много, как принято считать. В отличие от других интимных дневников, которые вели многие в его время, почти все его партнерши не анонимны. Все были бедны, и, как ни странно, многие, если верить записям, умерли или сошли с ума. Вот так «островной рай» Гернси! Некоторые из них очень привязались к Гюго. Одна швея по имени Мэри-Энн Грин на смертном одре просила, чтобы господин Гюго сам выбрал место для ее могилы, и угрожала вернуться и преследовать своего брата, если тот не выполнит ее просьбу{1046}. Записки, приложенные к деньгам – на уголь, одежду, еду, лекарства и содержание детей, – доказывают, что этим женщинам повезло больше, чем незамужним матерям из «Отверженных». Иногда Гюго даже называл их в честь персонажей в романе.

С чисто материальной точки зрения аппетит Гюго можно назвать выдающимся. В начале 1859 года он составил список из пятнадцати «слуг, которые работали у нас, начиная с августа 1852 г.» – возможно, нужно сделать поправку на род прислуги и личное местоимение; рядом есть колонка, озаглавленная «другие».

Его хобби определенно шло в ущерб прочим занятиям, вроде плавания, еды и письма; в наши дни оно стало одной из наиболее известных сторон его жизни. Но для самозваного Христа, наверное, можно ожидать представительности и способности снисходительно относиться к самым распространенным грехам его времени. Даже Сент-Бев находился в интимных отношениях со своей кухаркой. Деятельность Гюго отличается от занятий его современников более количественно, чем по существу. Она свидетельствует о постоянном голоде Гюго к визуальной стимуляции, о его страстном наслаждении опасными тайнами, такими приятными в детстве. Возможно, в нем проснулся инстинкт коллекционера и нашла свое выражение любовь к составлению списков, очевидная также в его произведениях. К счастью, никто из его женщин не пытался его шантажировать. Возможно, они призваны были напоминать ему о материальном мире. Короче говоря, они были подобны зрителям в театре, читателям, избирателям, призракам, Океану, корове на поле и собаке за обеденным столом – они составляли его публику. Гюго был писателем, которому нравилось через определенные промежутки времени проверять свое влияние.

Прелюбодейство и украшение интерьера составляли всего две стороны творческого разгула, и почти все выливалось на бумагу. Средний размер слов у Гюго рос вместе с горизонтом. Как ни парадоксально, одновременно с самыми своими известными и популярными романами он написал много эпических, неоконченных и часто непрочтенных стихов – стихов, которые раскрывают его замкнутость и нелюдимость, его потребность в уединении, одиночестве и потребность победить свой страх одиночества. Но две громадины – «Конец Сатаны» (La Fin de Satan) и «Бог» (Dieu) – появились на волне, извергнувшей и «Легенду веков» (La Légende des Siècles), величайшую победу Гюго над тем, в чем его читатели начинали видеть огромное, безнадежное непонимание собственного гения.

«Конец Сатаны» (1854–1862) начинается с падения Сатаны в пропасть глубиной 10 тысяч лет и продолжается историей Вселенной с точки зрения Сатаны: зло проникло в мир в форме собственнической любви через дочь-любовницу Сатаны, Исис-Лилит[41]; находка в глине на месте будущего Парижа трех орудий, с помощью которых был убит Авель, – гвоздя, палки и камня, которые позже станут орудиями общественной несправедливости – мечом, виселицей и тюрьмой; новое распятие Христа «официальной» церковью; наконец, освобождение Сатаны другой его дочерью, «ангелом Свободы».

Гюго забросил «Конец Сатаны» на том месте, где четыре скелета, выкопанные в Бастилии, собираются рассказать свою ужасную повесть. Как и во многих эпических фрагментах, преждевременный конец выглядит странно уместным: воскрешение в памяти того мига, когда отпадает позолота и тело «медленно заполняется исчезанием».

Другой неоконченный эпос, «Бог» (1854–1856; 1869), также начинается и заканчивается Непознаваемым, представленным рядом точек – «потому что Бог не начало и не конец»{1047}. Между ними, в черновике, озаглавленном «Верхний Океан», Гюго разворачивает языческую модель Вселенной, эпистемологически сравнимую с современным жанром компьютерных приключенческих игр, с которым ее роднят и колоссальные живописные олицетворения. Есть девять уровней, каждый из которых начинается словами: «И я увидел над головой черную точку». Каждая черная точка оказывается созданием, которое ведет поэта на следующий уровень: летучая мышь, сова, ворона, гриф, орел, грифон, архангел, свет с двумя крыль ями и, наконец, еще одна черная точка. Здесь стихи заканчиваются, и поэт дрожит, «как после взрыва огромного поцелуя».

«Бог», который увидел свет лишь через шесть лет после смерти Гюго, дважды назывался замечательнейшим творением человеческого гения. Шарль Бодуэн в своем «Психоанализе Виктора Гюго» рассматривает «Бога» как полную юнгианскую историю религии, от детского манихейства, эдипова язычества, ветхозаветного супер-эго, символического возрождения христианства и послерелигиозного суперрационализма, который переносит стихи во вторую половину ХХ века{1048}.