Жизнь Гюго - Грэм Робб

Два таких послания стали для Гюго источниками особенной личной гордости и подготовили почву для всемирного успеха «Отверженных». Вначале, 2 декабря 1859 года, он написал «Соединенным Штатам Америки» по поводу событий в городке Харперс-Ферри: «Убийство [то есть казнь. – Г. Р.] Джона Брауна будет неисправимой ошибкой. Оно породит постоянную трещину в Союзе, которая рано или поздно сломает его». Это предупреждение позволило Гюго позже говорить: если бы американцы его послушали, там не началась бы Гражданская война. На самом деле Америка послушала его, и даже слишком. Во множестве статей в американских газетах ему советовали не совать нос в чужие дела. Что толку в «высокоразвитом интеллекте», спрашивала «Мемфис морнинг инкуайрер», без «здравого смысла»? В Америке рабам живется лучше чем где бы то ни было…{1065}

Правда, героический образ Джона Брауна, «воина Христова», сложившийся в голове у Гюго, не слишком соответствует исторической правде. Верно также, что он не желал ничего знать, как только события сцеплялись в связный рассказ. Но его видение символической правды безусловно точно. В Республике Гаити он стал национальным героем. Он переписывался с президентом и с редактором газеты, который выразил ему благодарность «от имени всех чернокожих». Гюго назвал редактора «благородным образчиком черного человечества» и отпустил одну из своих любимых шуток: «Перед Господом все души белы».

Поскольку вторая половина острова Гаити была местом действия «Бюга-Жаргаля» в 1820 году, Гюго следует извинить за то, что он считал свое творчество серией точных пророчеств – не последним обзором влияния, но настоящим источником вдохновения. Во всей Центральной и Южной Америке автор «Эрнани» и «Наполеона Малого» считался главным европейским катализатором политического возрождения, что полностью оправдывает его уравнивание романтической революции с революцией настоящей.

Второй личный триумф начался с письма от его друга-чартиста Джорджа Джулиана Гарни – в мае 1860 года, через пять лет после того, как Гарни, еще на Джерси, просил Гюго помочь собрать деньги для «краснорубашечников» Гарибальди{1066}. Объединение Италии стало одним из любимых коньков Гюго с 1849 года. Гарибальди был его кумиром: одинокий республиканец, который сражается с французской армией, поддерживаемой духовенством. Он даже надевал красную рубашку под халат{1067} и одну комнату в «Отвиль-Хаус» окрестил «комнатой Гарибальди». Однако приглашение Гарни было принято не сразу: «Потребуется по меньшей мере 1200 или 1500 подписей, чтобы нивелировать знаменитый „митинг возмущения“. Я не могу вернуться на Джерси черным ходом. Я должен войти через главный вход, с широко распахнутыми дверями. Это вопрос достоинства. Возвышенная душа, вроде вас, меня поймет… Если о таком приглашении, высказанном очень большим количеством народа, не может быть и речи, проводите свое собрание без меня. Я буду аплодировать изо всех сил».

Просьбу Гюго, приравненную к победе на местных выборах, назвали «поразительным высокомерием». Но можно видеть в ней всего лишь нормальное требование этикета, только на необычно большой шкале (Гюго назвал цифру, соответствовавшую примерно одной десятой части жителей Сент-Хельера). Кроме того, существовало небольшое препятствие в виде ордера о высылке, который был еще в силе.

Возвышенный тон письма Гюго скрывает утонченную манипуляцию событиями. Он осторожничал, сохраняя достоинство, пытаясь отомстить правительству Великобритании и в то же время проверяя, насколько он популярен. «Именно благоразумие, – говорил он сыновьям после государственного переворота, – позволяет человеку быть смелым».

Собрание в поддержку Гарибальди было отложено. Между тем под просьбой о приезде Гюго подписались 427 человек. Гюго объявил, что удовлетворен. 14 июня 1860 года он высадился в порту Сент-Хельера, рискуя тем, что его немедленно арестуют. Его высадили на другой стороне гавани, поэтому он, мрачно косясь на Жюльетту, которая высадилась раньше, чтобы не смущать своего героического Тото на публике, пешком прошел в порт, где его приветствовала ликующая толпа. Через три дня он написал Адели: «Стены обклеены огромными плакатами со словами: «ПРИЕХАЛ ВИКТОР ГЮГО!»{1068}

Он проехал по городу в открытом экипаже, посетил банкет и произнес длинную речь. Она была опубликована в Англии; ее цитировал в нескольких городах один странствующий актер{1069}. Старый враг Гюго, вице-консул Лоран, добивался его ареста. Лоран послал депешу в Париж, в которой, почти ощутимо скрежеща зубами, он объявил: несмотря на то что на банкет пришло шестьдесят человек, никто все равно не согласился с Виктором Гюго. Во Франции двух редакторов газет, напечатавших речь о Гарибальди, наказали за разжигание «революционных настроений»{1070}.

Учитывая такой продолжительный интерес властей к его «агитации», не стоит удивляться, что в августе 1859 года Гюго отказался возвращаться во Францию. Наполеон III даровал амнистию всем политическим ссыльным – то есть, как написал Гюго, «убийца простил своих жертв». Хотя многие беженцы вернулись на родину умирать, Гюго выпустил едкую «Декларацию»: «Верный соглашению с моей совестью, я буду до конца делить изгнание со свободой. Когда вернется свобода, вернусь и я».

Даже в наши дни считается, что Гюго страдал от «ложной гордости» и бил врага, который больше не желал ему зла. Такой точки зрения придерживались и «ручные» журналисты Наполеона III. Но что же именно ему предлагали? Вернувшись, изгнанники попадали под наблюдение злонамеренной бюрократии, то есть тех самых чиновников, которые недавно объявляли, будто Гюго причастен к покушению Орсини на жизнь Наполеона III{1071}. Знаменитая амнистия была ловким трюком, а вовсе не признаком перемены курса.

Решение Гюго остаться на своей скале диктовалось и практическими соображениями. Он сказал Франсуа-Виктору, что отныне его изгнание становилось «добровольным». В письме к Франсуа-Виктору ощущается лишь намек на смущение в связи с краткостью и умеренностью его «Декларации». «Созерцания» и «Легенда веков» во многом обязаны своим литературным и коммерческим успехом тому факту, что им позволили выйти во Франции, и не было смысла жертвовать «Отверженными» ради удовольствия оскорбить «г-на Бонапарта». Как становится ясно из стихотворения о Каине, совесть не может существовать без публики.