Кукловоды. Дверь в Лето - Роберт Хайнлайн

В магазине я купил десять килограммов золота, изотоп 197 в виде проволоки четырнадцатого размера.[46] Я заплатил восемьдесят шесть долларов десять центов за килограмм, что, несомненно, дороговато, так как килограмм технического золота стоил долларов семьдесят. Эта покупка нанесла ощутимый удар по моим сбережениям – а у меня всего-то и было 1000 долларов. Но техническое золото поступало либо с примесями, не встречавшимися в природе, либо – в зависимости от дальнейшего применения – содержащим изотопы 196 или 198. Мне же нужно было чистое золото, неотличимое от золота, добытого из обычной руды, и мне совсем не хотелось, чтобы оно прожгло мои штаны, если я буду носить его на теле, – доза, которую я схватил в Сандиа, внушила мне здоровое уважение к радиации.

Я обмотал золотую проволоку вокруг талии и отправился в Боулдер. Около десяти килограммов весит хорошо набитая сумка для поездки на выходные за город, а такого же веса слиток золота занял бы места не больше, чем литровая бутылка молока. Но золотая проволока – не то что золото в слитке: носить такой «поясок» я бы никому не советовал. Правда, тащить с собой слитки еще более неудобно, а так золото всегда было при мне.

Доктор Твитчел все еще жил в Боулдере, хотя уже не работал, – он был заслуженный профессор в отставке и бо́льшую часть времени проводил в баре при факультетском клубе. Чужих туда не пускали, и я потратил четыре дня, пока поймал его в другом баре. И оказалось, что он не прочь выпить на дармовщинку.

Это был персонаж в духе классических древнегреческих трагедий: великий человек – больше чем великий, – потерпевший поражение. По праву он должен был стоять в одном ряду с Эйнштейном, Бором и Ньютоном, но вышло так, что только парочка специалистов в области теории поля понимали значение его работ. А теперь, когда я с ним встретился, его блестящий ум притупился с годами, был отравлен ядом разочарования, затуманен алкоголем. Сходное чувство испытываешь, когда видишь руины некогда величественного храма: обрушившаяся внутрь кровля, половина колонн повалена, все заросло диким виноградом.

Тем не менее башка и теперь у него варила получше, чем у меня в молодости. На что моей головы хватает, так это на то, чтобы опознать гения, если доведется его встретить.

Когда я впервые подошел к столику, за которым сидел Твитчел, он поднял голову, взглянул прямо на меня и сказал:

– Опять вы!

– Извините?

– Разве вы не учились у меня?

– Да нет, сэр. Никогда не имел чести. – Обычно, когда кто-то говорит, что встречал меня раньше, я отрицаю, и довольно грубо. Тут я решил воспользоваться, если получится, удобным поводом для знакомства. – Вы, наверно, приняли меня за моего двоюродного брата, профессор. Он поступил в восемьдесят шестом и одно время учился у вас.

– Возможно. По какому предмету он специализировался?

– Ему пришлось бросить занятия, сэр, диплома он так и не получил. Но он был большим вашим поклонником. И при каждом удобном случае упоминает, что учился у вас.

Стоит похвалить ребенка – и вы наверняка подружитесь с матерью; вот и доктор Твитчел после моих слов предложил мне присесть и даже позволил заказать для него выпивку. Самой большой слабостью этого славного старичка было его профессиональное тщеславие. Четыре дня не прошли даром: до того как мне удалось завязать с ним знакомство, я собрал о нем кое-какие сведения в университетской библиотеке. Теперь я знал, какие он написал работы, куда их представлял, каких степеней и почетных званий был удостоен, автором каких книг являлся. Я даже попытался прочитать одну из его последних публикаций, но она мне оказалась не по зубам, и на девятой странице я застрял, зато набрался в ней кое-каких технических терминов.

Ему я представился ярым поклонником научной мысли, сказал, что в настоящее время собираю материал для книги под условным названием «Невоспетые гении».

– И о чем она будет?

Я смущенно признался, что подумывал начать книгу с очерка о его жизненном пути и популярного пересказа основных работ, при условии если он поступится своей широко известной скромностью. Конечно, мне придется беспокоить его расспросами, так как в основе должен быть фактический материал. Он считал, что все это чушь, и не желал даже думать о такой ерунде. Но я напомнил ему о долге перед будущими поколениями, и он согласился обдумать мое предложение. На следующий день он без обиняков предложил мне написать его биографию и посвятить ей не просто главу, а целую книгу. С этого дня он говорил без остановки, а я все записывал… действительно записывал. Дурачить его я не осмелился: время от времени он прерывал свой рассказ и просил почитать, как получилось. Но о путешествии во времени он не упоминал. Наконец я не выдержал:

– Профессор, правда ли, что, если б не некий полковник, одно время прикомандированный к университету, вам ничего не стоило получить Нобелевскую премию?

Три минуты подряд он замысловато ругался.

– Кто вам о нем рассказал?

– Видите ли, профессор, когда я собирал материал для статьи о Министерстве обороны… я ведь, кажется, упоминал об этом?

– Нет.

– Так вот, собирая тот материал, я услышал всю вашу историю от одного доктора наук – он консультировал в соседнем отделе. Он прочитал отчет полковника и был совершенно уверен, что, если б вам позволили опубликовать результаты опытов, ваше имя стало бы известно среди физиков…

– Хрмф! Тут он прав!

– Но я понял, что открытие засекречено… по приказу того полковника… как бишь его… Плашботтом.

– Трашботтем,[47] сэр. Наглый, напыщенный, надутый недоносок, не способный найти свою шляпу, прибитую гвоздями к его башке. Что стоило бы проделать.

– Мне очень жаль.

– О чем сожалеть, сэр? Что Трашботтем был тупицей? Так в этом виновата природа, а не я.

– Мне очень жаль, что мир так и не узнает об открытии. Я понимаю, вам запретили говорить о нем.

– Кто вам это сказал? Что хочу, то и говорю!

– Я так понял, сэр… со слов моего друга из Министерства обороны.

– Хррмф!

Больше в тот вечер я ничего из него не вытянул. Только через неделю он решился показать мне лабораторию.

Все остальные лаборатории были заняты теперь другими исследователями, но свою темпоральную лабораторию он никому не уступал, хотя и перестал ею пользоваться. Ссылаясь на режим секретности, он запретил даже входить в лабораторию и не позволил демонтировать установку. Когда мы вошли в помещение лаборатории, запах там стоял, как в подвале, не проветриваемом годами.

Он, как всегда, был пьян, но не настолько, чтобы на все наплевать; да и на ногах держался твердо. А пил он как лошадь. Он принялся излагать мне математическое обоснование теории времени и темпоральных перемещений (он никогда не употреблял выражение «путешествие во времени»), но записывать запретил. Впрочем, в записях и так не было бы смысла, ибо каждое обоснование он предварял словами: «Таким образом, очевидно, что…» – и переходил к вещам, очевидным только для него и Господа Бога, но ни для кого больше.