Рябиновый мед. Августина - Алина Знаменская

Никогда прежде — теперь ей так казалось, — ни в Закобякине, в окружении дезертиров-мужиков, ни на Украине, под дулом бандитского обреза, ни в Средней Азии, под тяжелым взглядом басмача, не было ей так гадостно и так… страшно.

Она почувствовала, что по-настоящему задыхается. Приподнялась, взмахнула руками, потянулась к окну, намертво забитому на зиму, и тяжело повалилась на пол.

Это была первая весточка болезни, которая будет напоминать о себе ей потом с упрямым постоянством, даже когда Августина нечаянно вдруг забудет о ней и решит, что излечилась. В этих внезапных удушьях был привет пережитой жизни — раскаленные пески Туркестана, посвист шашек вокруг соломенных крыш на Украине, не вмещающиеся в сердце потери.

Позже, очнувшись в любимской больнице, первым делом спросила о сыне.

— Золовка забрала, — сказал фельдшер Оносов и покачал головой: — Ну и задали вы нам задачку, Августина Тихоновна. Такая молодая, и налицо все признаки астмы. Чем прикажете вас лечить?

Ася лежала и молчала. Она все вспомнила. И страх вернулся. Она должна срочно что-то придумать, что-то такое сказать этому «инспектору», чтобы он оставил ее в покое. Она не может грубо ответить, как собиралась, потому что — сын. Нужно сказать, что после тифа она частично потеряла слух. Да, что она плохо слышит. О, какая глупость… Он не поверит ни одному слову.

Но она должна что-то придумать, чтобы уцелеть и не стать иудой.

У нее перед глазами стояло лицо отца Сергия. Она представила его себе так ярко, что вдруг в душе наступило равновесие. И она успокоилась.

Пришла Маша с детьми. Владик уселся рядом с матерью и смотрел на нее серьезно и немного испуганно.

Августина держала его пухлую ручку в своей и жадно смотрела. Серые отцовские глаза, пухлая губа, короткий русый ежик волос.

— Мама, мы с Сережей скатали снежную бабу во дворе. Когда ты придешь посмотреть?

— Скоро, сынок.

— Инночка, милая, мы совсем уж было отчаялись, я думала — сердце. Но доктор говорит, все не так страшно.

— Маша… а где инспектор?

— Какой инспектор?

— Из детского дома. Ну, вспомни, ты его видела.

— Он, кажется, в Любим уехал, в райком. В тот же день, когда ты заболела. Зачем он тебе?

— Да так…

Она не смогла в этот раз рассказать Маше про Ивана. Потом. Теперь главное — хорошенько подумать. Ей нужно подумать. Если инспектор здесь, в райкоме, то не исключено, что явится навестить ее в больнице. Она должна быть готова.

Но вместо инспектора заявился физкультурник Федя, привез новогодний подарок и приветы от коллег. Она вдруг несказанно обрадовалась, живо расспрашивала его о жизни «Красных зорь», о празднике, который прошел без нее, но Федя обошелся общими фразами, нервничал и все время оглядывался на ее соседок по палате, хотя те никакого внимания к Феде не проявляли.

Когда она вышла с ним в коридор, он, оглянувшись, быстро проговорил:

— ЧП у нас, Августина Тихоновна. Неприятность.

— Что стряслось?

— Инспектор-то наш… того…

У Августины сердце оборвалось. Она еще не успела понять, что значит — «того», но уже одно упоминание об этом человеке заставило ее содрогнуться.

— Того? Что значит — того?

— Отдал Богу душу.

Августина опустилась на ближайший стул, Федя последовал ее примеру.

— Прямо в детском доме?

— Слава Богу — нет. В Соколену понесло его, на охоту. Без этого же не обходится. Он, говорят, секретаря райкома подбивал с собой на охоту отправиться, да тот отказался, ну он в одиночку и поперся. Что уж там и как, никто не знает, только нашли-то его подстреленным, Августина Тихоновна, и вроде как из охотничьего ружья.

Федя говорил, низко склонившись к ее голове, руки его беспокойно теребили край вязаного шарфа.

Ася заставила себя глубоко дышать, чувствуя подкатившее волнение. Чем это событие обернется для обитателей «Красных зорь», лично для нее? Никто из них не защищен, она это чувствовала кожей.

— И никакой это не инспектор, скажу я вам, Августина Тихоновна. Я это сразу заподозрил. Еще когда он вынюхивал ходил. Какого лешего, например, он в подвал потащился?

— С чего вы взяли, что не инспектор? Они тоже бывают разные, — возразила она.

Августина поймала себя на мысли, что не доверяет Феде. Где гарантии, что Федя не поддался на шантаж того же «инспектора»? Не стал подсадной уткой?

— С того! Когда это случилось, в район милиции понаехало, а после милиции, на другой день, у нас следователь был из ОГПУ. Шварца взяли.

— Генриха? За что? Он мухи не обидит!

— Говорил много. Помните, как он про немцев, их боевую мощь? Оказался шпион.

— Да глупости. Шварц — шпион?

— Ох, и натерпелись мы, скажу я вам! Слепцову бромом отпаивали. Спасло только то, что не на нашей территории случилось.

В коридоре больницы было прохладно, но Федя после краткого рассказа вытер шарфом лоб — вспотел.

— Что вы так волнуетесь, Федор Николаевич? Все обошлось. — Только сейчас на смену ноющему волнению приходило облегчение. Пусть временное, ненадежное, зыбкое. Но все же облегчение.

— Да потому обошлось, что тир не успели оборудовать! — горячо воскликнул Федя, досадуя на непонимание коллеги. — Следователь меня за горло взял: «С чего это вы решили беспризорников стрельбе обучать? С какой такой целью?» А я и возразить ничего не могу, поскольку сам не уверен, что это не беспризорники наши инспектора того… Сослался на международное положение, только, боюсь, неубедительно у меня получилось. Не мастер я на слона всякие… Что теперь будет?.. — И Федя как-то по-бабьи всхлипнул, что ему совсем не шло.

Августина взяла его за руку:

— Все обойдется, Федор Николаевич. Вы же ни в чем не виноваты, что вы так сникли-то?

— Да… так-то оно так, только теперь, говорят, можно и без вины виноватым стать. В городе, говорят, из-за этого горе-охотника мужиков похватали, у кого ружья нашли. Ой, как меня Боженька отвел с тиром-то торопиться! Не снести бы мне головы, это уж точно…

Разговор с коллегой ошарашил ее. Генрих Шварц — душа-человек, доброжелательный, совестливый, порядочный. Без тени раболепия и зависти. Доверчив, как ребенок, и потому свое мнение открыто высказывает.

Она ходила по коридору, прокручивая в голове каждую деталь разговора. Хотелось курить.

Августина томилась без своих папирос — Оносов категорически запретил ей, выбросил те, что Маша принесла.

Сейчас, как никогда, она чувствовала себя беззащитной, выставленной голой на перекресток, продуваемый всеми ветрами. Вспомнился Вознесенский — он умирал в этой больнице, на этом же этаже. Она тогда чувствовала злость на него, а теперь вдруг на миг ощутила предательскую зависть — он там, где забыты волнения жизни. Он рядом со своей матерью, и ему хорошо. Если бы она тоже могла быть там, с ними, наверное, она не стала бы жалеть ни о чем, оставленном здесь. Кроме сына.