Река без берегов. Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга первая - Ханс Хенни Янн

От этой вдовы исходило разумное добро. Она любила своих детей с подлинным самоотречением. Жизнь представлялась ей тяжелой задачей; но она никогда не отчаивалась. Она не была близко знакома ни с Тутайном, ни со мной; но слепо нам доверяла, потому что ее сыновья говорили о нас хорошее. В своих сыновьях она не сомневалась. — Она не нуждалась в Боге. Наверное, не представляла себе, что чем-то Ему обязана. Этот Чужой, может быть, и прикоснулся бы с отеческой заботой к лицам ее детей своими большими белыми руками — но этого она не хотела. Она хотела быть предоставленной самой себе.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Два грузчика — рослых, костлявых, с белой кожей и плоскими удлиненными животами — работали на причале, когда приходил очередной пароход. Они помогали пришвартовать судно. Они принимали у моряков ящики и коробки, бочки, моторы, мешки и катушки проволоки, солому и шифер, уголь и доски, брус и железные инструменты, гигантские чемоданы заезжих торговых агентов — и относили товар в сараи. Они грузили на борт масло, сыры, кожи, забитых и живых животных, коз, свиней, коров, лошадей, березовые поленья, бочки и все те же гигантские чемоданы заезжих торговых агентов. Будь то днем или ночью: как только взревывал паровой гудок очередного судна, они оказывались на своем месте. Работа на причале, сама по себе, не могла их прокормить. Они были плотниками и занимались состыковкой брусьев и балок в новых деревянных домах, которые время от времени возводились в Вангене. На протяжении первого года нашего пребывания в поселке они строили Дом молодежи, по заказу общины. Они также умели класть крыши из красивых плиток природного шифера.

Ночью на молу горел маленький красный фонарь, чтобы облегчить навигацию. Но иногда этот тихий и верный глаз напрасно пялился в темноту. Не то чтобы он потухал, как тот факел, который указывал Леандру путь через Геллеспонт, к Геро{279}. Просто внезапно с гор спускался туман… Однажды вечером старый пароход «Фьялир» — он был собран из дюймовой толщины железных пластин и имел длинный мощный утлегарь, как на парусном судне, а воду разрезал тяжеловесно и медленно, силою громоздкой поршневой машины, — врезался в угольный сарай{280}. Деревянная постройка сломалась, издавая странно-разреженные охающие звуки. Сумбурную жалобу, достаточно шумную, чтобы ее услышали повсюду в Вангене. Даже в номера отеля ломился шум, через окна и стены. Паровой гудок, густо-клокочущее пение которого отзвучало совсем недавно, глухие всплески воды, взбалтываемой пароходным винтом, выхолощенный звук удара корабельного корпуса о мол — все это сразу слилось в одну мысль: что возле причала, видимо, случилось несчастье. Мы выскочили на улицу: Тутайн, доктор Сен-Мишель (он как раз был в Вангене и собирался отплыть в Лердал на «Фьялире», как только пароход прибудет из Фретхейма), Элленд, Янна, я. Пароход остановился. Штурман отдал команду для машинного отделения: «Полный назад!» — Теперь «Фьялир» заскользил прочь от причала, а сарай, повисший на утлегаре, окунулся в воду. Еще несколько щелкающих звуков — и судно освободилось от неудобной ноши. Начались обычные причальные маневры. Крепкие железные пластины пароходного корпуса выдержали удар. Судно не пострадало. Между прочим, тогда тумана над фьордом не было. Была лишь темная, безлунная зимняя ночь. Даже звезды, казалось, угрюмо хмурились, когда цедили свой скудный свет… это неохотно даваемое свидетельство о наличии у них огня. Одного торгового агента снесли с парохода на берег. Он был до бесчувствия пьян. Штурман, под чьим руководством осуществлялись маневры, бóльшую часть ночи провел в отеле. Так что мы смогли составить для себя цельную картину происшедшего.

«Зал», где мы жили, примыкал к номеру меньших размеров; между двумя этими смежными помещениями имелась дверь. Обычно она была закрыта на засов, не очень крепкий. В тот вечер, лежа в постелях, мы могли слышать, как пирушка, начавшаяся, очевидно, еще на пароходе, продолжается теперь рядом с нами. Мы различали голоса трех мужчин. Один из голосов принадлежал Элленду. Трое пирующих пытались — видимо, с оглядкой на нас — избегать всякого шума… Я заснул, а проснулся через некоторое время с громким вскриком. Потому что увидел в свете маленькой керосиновой лампы, как дверь в соседнее помещение распахнулась. Тутайн, не вставая с кровати, швырнул в проем двери кувшин, наполненный водой. Элленд и штурман за ноги втащили лежавшего на нашем полу человека в соседнюю комнату, а дверь снова закрыли. Торговый агент, наверное, упал и, стукнувшись о дверь, невольно отодвинул дверной засов. На следующее утро он вошел к нам через ту же дверь, одетый только в рубаху и подштанники, чтобы принести свои извинения. Тутайн быстро отделался от него, чуть ли не задвинув непрошеного гостя обратно…

Двое грузчиков — или плотников — приняли от матросов и тот громадный ящик, в котором был привезен бехштейновский рояль. Это произошло однажды утром, в три часа пополуночи. Я, как ни странно, заставил себя подняться в такую рань. Начал моросить легкий дождь. Я боялся, что инструменту это повредит. Но мы трое, даже объединив свои усилия, не смогли дотащить тяжелую штуковину до сарая. (Тутайна я будить не стал.) Мы тогда отыскали мешки, порванный кусок парусины и укутали ими поставленный на попа ящик. — Оба грузчика носили щегольские усы. И имели отвратительную привычку сплевывать на землю. Их кулаки напоминали железные клещи. Даже куски стальных тросов с торчащей проволокой не ранили грузчикам руки. — Оба они частенько ошивались в лавке Олафа.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Лавки, одна и другая, были местами встреч. Летом, когда воздух прогрет, а солнце стоит высоко над горами, для той же цели служила рыночная площадь. Час за часом стояли на ней здешние мужчины, вперив взгляд в ботинки соседа, жевали табак или звездочки пряной гвоздики, сплевывали себе под ноги… Лето — это еще и рабочее время года. Не у всех мужчин выдаются свободные дни. Однако всякого рода дела заставляют крестьян спускаться с их горных хуторов в Ванген. И тогда они со своими лошадьми проводят два-три часа на площади между лавками: разговаривают или молчат, как уж оно получится… Зима в этих краях длинная, очень темная. Влажная. Холодная. Работы уже нет. И всевластно царит скука. Это наихудшее время года. В лавках-то тепло. Большая чугунная печь излучает жирный жар; испарения раскаленного английского угля смешиваются с запахами оливкового масла, хлорированной извести, зеленого мыла, сельди, вяленой трески, кофе, сушеных фруктов, перца, корицы, табака, латуни и камфарного спирта. Два больших ведра специально поставлены, чтобы улавливать коричневые плевки посетителей. Но посетителям, опорожняющим рот, лень стронуться с места. Время от времени они, хоть и целятся в ведра, пускают струю темной влаги, скопившейся за щеками, через все помещение. А есть и такие, что принципиально не дают себе труда плевать прицельно. Всем хотелось бы, чтобы здесь, в этих лавках, не было скуки. Но скука — жуткое чудовище. Как осьминог перемещается в океане, так же и она — с помощью могучих, снабженных присосками и сильных, как руки, щупалец — перемещается во времени. И ее жертвы разлагаются медленно, затененные этим мутно-черным телом, которое нахлобучивает на них свой выпускающий разъедающую жидкость желудок и высасывает гнилостный сок их медленного разложения. Иногда они — собравшиеся в лавке мужчины — подходят к окну. Перед их глазами лежит размякшая площадь, сбрызнутая лужами. Сверху моросит дождь. Тучи зависли перед отвесными стенами гор, выросшими из фьорда. Ох уж эти дни, омраченные немилосердной влажностью… Эта замкнутость в долине… Эта тьма! Ночь, которая вообще не кончается и только в полдень, на какой-то жалкий час, уступает место — между вершинами гор — более светлому сиянию…