Виртуальная история: альтернативы и предположения - Ниал Фергюсон

Спокойная оценка бомбы, как указал Литвинов, отражала представления о войне, основанные на присущих России преимуществах и очевидных слабостях Запада. Если Запад не готов был отправлять в Россию сухопутные войска, чтобы разбить советскую армию и оккупировать страну, угроза не могла стать реальностью, а если он не мог этого сделать, то с чего вдруг русским воспринимать подобные угрозы всерьез? В интервью Эллиоту Рузвельту 21 декабря 1946 г. Сталин с уверенностью сказал:

Окончательное подтверждение этому появилось после того, как русские провели успешные испытания своей первой атомной бомбы в августе 1949 г. Им стали комментарии Сталина, сделанные в июле 1952 г., пока еще не кончилась Корейская война, просоветскому итальянскому социалисту Ненни: “Определенно, – сказал он, – в Соединенных Штатах есть люди, которые ведут разговоры о войне, но не имеют возможности ее начать. Америка обладает техническим потенциалом для ведения войны, но не имеет человеческих ресурсов: у нее есть авиация, есть атомная бомба, но где ей взять солдат, необходимых для начала третьей войны?” Он добавил: “Америке недостаточно уничтожить Москву, как и нам недостаточно уничтожить Нью-Йорк. Москву и Нью-Йорк должны оккупировать армии”[973]. В конце концов бывший госсекретарь США Бирнс признал, что бомба “не пугает” русских[974].

В июле 1947 г. был принят план Маршалла по восстановлению Европы, который стал первым очевидным свидетельством намерения Соединенных Штатов сдержать советскую экспансию в Европе. Советский Союз – по крайней мере, публично – отреагировал на это несколько истерично: в сентябре Сталин подтолкнул восточноевропейские коммунистические партии к созданию Информационного бюро коммунистических и рабочих партий (Коминформа), чтобы тем самым обеспечить послушание. В дополнение к этому улицы Западной Европы захлестнула волна забастовок и воинственных демонстраций. Но даже в ноябре советское руководство уверяло итальянского социалиста Ненни, что не считает войну “неминуемой или близкой. Соединенные Штаты не в состоянии ее спровоцировать. Они ведут холодную войну, войну на нервах, с целью «шантажа». Советский Союз не позволит себя запугать и продолжит собственную политику”[975]. Один советский дипломат сказал об американцах во Франции: “Через несколько лет их отсюда вышвырнут” (“ils seront fichus d’ici quelques années”)[976].

Смелые советские оценки угрозы, исходящей от ядерного оружия, которые наверняка стали гораздо более трезвыми после смерти Сталина, дополнялись общей демонстрацией самоуверенности. Это ощущение относительной неуязвимости сегодня многим покажется неправдоподобным в свете нашего знания о том, какое разорение принесли России страны “оси”, ведь в ходе войны она потеряла около двадцати восьми миллионов жизней. Но производимый в Москве расчет баланса сил не в последнюю очередь основывался на предполагаемом превосходстве социалистических средств производства над капиталистическими и на представлении о том, что Соединенные Штаты не имели желания воевать. Более того, если бы США погрузились в новую депрессию – чего в Москве ожидали многие, – то это желание притупилось бы еще сильнее и Вашингтон вполне мог бы уйти в изоляцию, как поступил после 1929 г.

Получается, что Сталин и его подчиненные не то чтобы не боялись Соединенных Штатов – хотя они боялись Соединенных Штатов гораздо меньше, чем хотели и считали западные демократии, – но все эти страхи существенно смягчались мнением, что самое значительное оружие в американском арсенале имеет крайне ограниченную ценность, что мировая капиталистическая экономика столкнулась со структурными проблемами, которые неизбежно приведут к краху, что отношения США с упадочной Британской империей в лучшем случае можно назвать шаткими и что американцы попросту лишены той решимости, которую Сталин видел в глазах Черчилля. Хотя казалось, что Сталин безрассуден в своем стремлении отдалиться от западных держав – в подавлении антикоммунистической оппозиции в Восточной и Центральной Европе, в сохранении многочисленного контингента на территории восточной зоны Германии, в выставлении территориальных требований Турции (1945), в попытке поддержать коммунистический режим в Северном Иране (1945–1946), в захвате Чехословакии (1948) и в начале блокады Западного Берлина, – на самом деле он шел лишь на осознанный риск. Он вел политику блефа.

Что, если бы шпионы не проникли в западную разведку?

Относительно оптимистичная оценка Сталиным американского военного потенциала отчасти объяснялась его пониманием того факта, что ядерное оружие по сути не является реальной силой, а отчасти основывалась на донесениях разведки. Именно из этих донесений он узнал об отсутствии у Америки ядерных резервов и о том факте, что бомбардировщик B-29, который летом 1948 г. прилетел в Британию, чтобы подкрепить военное положение Запада, на самом деле не был способен к транспортировке ядерного оружия. Это приводит нас к одной из самых известных историй холодной войны. Что сложилось бы иначе, если бы у Сталина не было этой информации? Можно ли предположить, что он действовал бы более осторожно, даже учитывая его сомнения в эффективности бомбы?

Ответ зависит от того, как трактовать мотивацию советского экспансионизма после окончания войны. Как правило, используется одна из двух трактовок: либо Сталин сознательно шел по пути экспансии, рискуя войной, либо он защищался, стараясь сдержать своих вероятных противников. Литвинов, которого можно считать самым осведомленным на тот момент аналитиком политики Сталина и Молотова, поскольку он видел ее зарождение изнутри, утверждал, что имело место сочетание обоих факторов, но сочетание это было достаточно взрывоопасным, чтобы спровоцировать войну, если бы не было предпринято никаких превентивных действий для исправления ситуации. Литвинов сказал Хоттелету, что Советский Союз вернулся к “старомодной концепции безопасности за счет территории – чем больше у тебя земли, тем безопаснее”, а если западные демократии дрогнут под давлением, “это приведет к тому, что Запад через более или менее короткое время столкнется с новой партией требований”. Что же касается мотивов этой политики: “Насколько мне известно, – сказал он, – основной причиной можно считать господствующую здесь идеологическую концепцию о неизбежности конфликта коммунистического и капиталистического миров”. Это было сказано в июне 1946 г.[977] В последующих разговорах на эту тему заместитель главы британского представительства Робертс заметил, что “Литвинов признавал”, что Кремль не может желать войны, “но обычно дополнял: «Гитлер тоже ее не желал, но, если взять неверный курс, события выходят из-под контроля»”[978]. Это кажется вполне убедительным. Однако гораздо важнее, насколько необходимым считал эту экспансию Сталин, будь то хоть в наступательных, хоть в оборонительных целях. Все указывает на то, что атомная бомба в любом случае не оказала должного влияния. Сталин определил план действий, прежде чем атомная бомба вообще появилась на арене. В июле и августе 1945 г., когда бомба была испытана и затем сброшена на Японию, кратковременная озабоченность уступила место решительному пренебрежению, если не безразличию.