Толмач - Михаил Гиголашвили

– У тебя есть мой телефон, звони! Мне сюда! – решив держать язык за зубами, а пасть – в наморднике, чтобы не оказаться отстраненным от совместной работы.

Инга, обиженно пробормотав мне в спину:

– Ну и мудак! – вдруг яростно зацокала обратно по коридору.

…Темно… …Холодно… …Тряско… …Тянет сквозняками… …Что-то жестяное ухает, бьется, железно крякает… …Рев мотора… …Качает…

«Куда-то везут…» – понимаю я сквозь муть в мозгах. Звон перекатывается в голове. В теле – гул, комки под сердцем, холодный озноб. Глаза слипаются. Рукой не пошевелить – все чугунное, налито тяжестью, как после снотворного.

Вдруг меня высоко подбрасывает. Лечу на ледяной пол. Ударяюсь о железные скобы, замираю, пытаясь понять, где я, что со мной… В голове вьются вязкие мысли, какие-то обрывки фраз. И нет сил очнуться, понять…

Глаза привыкают к темноте: проступают какие-то длинные блики, пятна, отблески, зыбкий каркас в мохнатой тьме… А, это стальные полосы, которые кузов держат…

Я с трудом сажусь по-турецки на лежбище, покрытом вонючими одеялами. Оглядываюсь. Ящики, картонки доверху… Укреплены ремнями… А что это там шуршит?.. А, клетка висит… А в ней что-то живое… Мышь, крыса?.. Хомячок. Тупо смотрит на меня и быстро-быстро жует магнитофонную ленту из треснутой кассеты, застрявшей в прутьях клетки.

«Это моя кассета…» – понимаю я, но тут опять подкидывает на колдобине. Что-то звенит, падает, разливается. По гулкому настилу с грохотом катится жестяной бидончик, за ним поспевает крышка. На полу – темное вонючее пятно. Запах мочи. Рукав до локтя мокр. Поймав за ушко прыткую крышку, нахлобучиваю ее на бидончик, втискиваю его между лежбищем и ящиками.

Ощупываю себя – замочен только правый рукав. Снимаю рубашку, ищу воду… В изголовье что-то вроде канистры… Нюхаю: как будто вода… Рядом – плетеная корзинка, где трутся друг о друга полхлеба и палка колбасы, постукивают белые пятна яиц… Застирываю из канистры рукав. Шум в голове переходит в треск, как будто где-то замкнуло провода, искрит, готово взорваться. Кипящий треск заливает голову. Вспоминаю о снотворных таблетках – где они?..

Но поздно – таблетки белой россыпью лежат в черном круге разлитой мочи… Не беда, собрать можно… Узнать бы, куда еду. Или куда везут. И, главное, кто везет?.. Собирая влажные таблетки, приглядываюсь к ящикам. Сверху донизу – иероглифы. Кроме «Made in Mongolia», ничего понять не могу. В картонах что-то позвякивает, постукивает, поскрипывает. Может, швейные машины в тавоте, а может – автоматы в опиуме. Или опиум в автоматах…

Натягиваю рубашку с мокрым рукавом, безрукавку, запиваю две таблетки водой из канистры, ложусь и накрываюсь какой-то жесткой кожей. Голова – на чем-то твердом… А, папка с моими бумагами… Сую ее поглубже под влажную от грязи подушку. И слушаю…

Позвякивает в ящиках… Бидончик трется о картон. Шуршит колбаса в корзине. Ревет мотор. И приливы бурого гула заливают уши, отдаваясь эхом под сводами черепа, переполняя его… И я, засыпая, понимаю, что первая капля, которая из него выльется, будет последней каплей жизни…

…Вдруг резкий удар в бок. Я опять на полу…

Машина стоит: тормоза еще отдуваются, но кузов уже замер. Что-то лязгает за ящиками. Я жду с тупым страхом. Сопение. Шорох раздвигаемого картона… В проеме – безволосая голова с китайскими глазами и козлиной бородкой. Она что-то лепечет. Потом появляются руки, они призывно машут: «выходить!». Я вытаскиваю из-под подушки папку, бумаги из нее рассовываю по карманам, а папку оставляю около корзины с едой.

Хомячок перестал жевать, попискивает в клетке, цепляясь лапками за прутья. «Куда его?.. Сам не знаю, куда… Китаец съест…» Беру кожаный полушубок и продираюсь сквозь раздвинутый холодный картон. С трудом вываливаюсь из грузовика.

Вокруг – серая слизистая темень, то ли утро, то ли вечер. Пустынное шоссе. Молчаливые угрюмые леса. А дальше – громоздкая гора, похожая на немую старуху в панаме. Съезд с шоссе ведет к зданию за забором. Здание напоминает огромный двухэтажный театр-шапито. Какое-то странное, крепостеподобное, замкообразное строение. Водитель-монголоид, карлик с редкой бородой тычет мне в грудь, потом – на здание:

– Лагерь! Азюль! Ялла!.. Лагерь! Азюль! Айда! Гяльбура!

Вдруг, что-то заметив в лесу, он лепечет:

– Воа!

Лоб его покрывается испариной, он спешно заскакивает в кабину и рвет с места.

Я всматриваюсь в лес, ничего не вижу, но понимаю, что надо идти. Схожу с шоссе и плетусь по дороге. Идти трудно – в асфальте кочки и выбоины. Даже пни попадаются. «Как по такой дороге машины ездят?.. – удивляюсь я, одновременно мучительно думая, куда иду и что мне там надо. – Лагерь?.. Азюль?.. А, лагерь!.. Убежище просить!» – начинаю я припоминать.

У ворот нахожу кнопку звонка и жму на нее, отчего вдруг во всех окнах вспыхивает свет и визжит сирена. Из ворот выскакивает привратник с длинным багром в руках. Да это же наш Бирбаух!.. Он бежит ко мне, крича:

– Бегите во двор! Не оборачивайтесь! Там воа! Опасно! – а сам спешит куда-то к калитке.

Я бегу во двор, слыша за спиной шум и рычание, но не оборачиваюсь. За мной, вместе с лязгом, вбегает Бирбаух, захлопывает ворота и сует мне какой-то предмет:

– Сувенир! На память! Willkommen in der Hölle![73]

Я принимаю бугристый и витой обломок рога, от которого несет грязной шерстью и свежей землей:

– Зачем мне?

– Спрячьте, пригодится. Если змея укусит или яд какой-нибудь, то потолочь, выпить – и все пройдет, – советует мне Бирбаух, багром указывает куда-то за ограду: – Звери оттуда приходят, с горы…

– Что за звери? Что за гора?

– Гора Броккен… Вон, за лесом… Там и олени, и кабаны, и воа, и коалы, и верблюды – что угодно есть.

«Броккен?.. Это же гора мировой нечисти!..» – вспоминается мне.

– Мы что, в Нижней Саксонии, что ли? В Гарце?

– В нижней, самой нижней, ниже некуда… Даже подземной, – шутит он, багром сбивая темные плоды с дерева: – Ешьте! Ядовитые, но полезные!.. И пошли быстрее!

«Ядовитые сам ешь!» – мысленно отвечаю я и засовываю обломок рога в карман кожанки.

Привратник идет впереди и фонариком тщательно освещает путь, хотя света достаточно. На втором этаже, в оконных проемах, торчат какие-то одинокие, неподвижно-печальные силуэты в капюшонах, как на венецианском карнавале, что-то внимательно рассматривают во дворе. Из окон первого этажа слышны голоса, вскрики, плач, взрывы смеха.

– Веселое местечко! – говорю я.

– Поскорее, опасно! Воа всюду бродят! – подгоняет он меня. – Вам туда! И не забывайте – деньги делают несчастным и одиноким! Деньги – всегда проблема!