У каждого своя война - Эдуард Яковлевич Володарский

Он сделает и то и другое, потому что — трусливая шкура и больше всего опасается за свою жизнь. Ему, то есть Борьке, это сделать никак нельзя, потому что Игорь Васильевич его знает, а вот Ишимбай как раз годится. Борька закончил, налил себе в стакан, залпом выпил, закурил и оглянулся на дверь в другую комнату, не слышала ли Настя его пространной речи. Ишимбай долго думал, дымя папиросой, спросил:

- А если обманет? И ментам стукнет?

- Тебя он не знает, смоешься на время. Да хоть здесь побудешь. А я его, суку, тогда завалю, гадом буду, — выдохнул Борька, и по тому, как глаза его потемнели и потвердели, как проглянула в них волчья беспощадность, которой побаивались даже воры в законе, Ишимбай убедился, что Борька не врет.

- А если... — начал было Ишимбай, но Борька перебил:

- Кончай, а? Что ты, как следователь, вопросы мне толкаешь. Я тебе дело растолковал? Растолковал.

Хорошего мужика выручим и по десять кусков зашибем, разве плохо, а?

Ишимбай опять долго думал, затем сказал:

- Нет. Тебе — пять, мне — пятнадцать.

- Ну, Ишимбай, даешь стране угля! — изумился Борька. — Мы с тобой по корешам или нет?

- По корешам, — кивнул Ишимбай. — Я за тебя кому хочешь голову отверну. Но дело есть дело, Боря. Я этого пидора давить буду — мне две трети, ты навел, тебе — одна треть. Все по-честному, Боря.

Борька долго смотрел в глазные щелки Ишимбая, словно пытался воздействовать на него гипнозом, но лунообразное лицо кореша было невозмутимым, как лицо Будды.

- А если он дотумкает, кто навел, кому тогда когти рвать? — наконец спросил Борька. — Тебя он не знает, а я — вот он, на ладошке, под носом у Гераскина.

- Не знаю Гераскина, — спокойно ответил Ишимбай, и Борька понял, что этого татарина ничем не проймешь. Он вдруг широко улыбнулся, махнул рукой и тряхнул головой:

- Э-э, лады, татарин! Тебя ведь не переупрямишь, каменный ты человек! Партизан-буденновец!

- Я — справедливый человек, Боря. Выпьем!

- Выпьем, — согласился Борька и позвал громко: — Настя! Ну что ты там запряталась, как монашка? Иди к нам, пожалуйста! — И спросил Ишимбая вполголоса: — Завтра? Идет?

- Давай завтра, — согласился Ишимбай.

Пришла Настя и молча села у стола, посмотрела на Борьку.

- Выпей, Настя, — предложил он, весело подмигнув.

- Не хочу.

- Ты че такая смурная, Настя? Че ты? Ну-у, какие дела? Настя, а хочешь, к Черному морю рванем, а?

- Когда? — просто спросила Настя, продолжая смотреть на него.

- Хорошо спрашивает, — засмеялся Ишимбай.

- Через три дня, Настенька! Что, не веришь? Настя, век свободы не видать, через три дня рвем в Гагры! О, море в Гаграх! О, пальмы в Гаграх! — звонко пропел Борька и, перестав петь, спросил: — Поедешь?

- Поеду, — просто ответила Настя.

- Во, Ишимбай, какая женщина! Золотая! Да ну, золотая — платиновая!

- Вижу. — Щелки глаз Ишимбая опять расширились. — Очень уважаю. Татарки — такие вот женщины, верные.

А Настя все смотрела на Борьку и только чуть улыбнулась. Потом, уже ночью, когда Ишимбай ушел и они лежали в постели, она вдруг разговорилась:

- Боюсь я, Боря…

- Со мной ничего не бойся, Настя. — Он сильно обнимал ее, мял и гладил молодое крепкое тело, целовал в глаза, блестевшие в темноте.

- Я тебя боюсь... Убьют тебя, Боря, или опять сядешь.

- Типун тебе на язык, — нахмурился Борька. — Ну че ты каркаешь, а?

- Я не каркаю, сердце чует, — вздыхала Настя. — На беду ты на мою голову свалился... Отца уже сколько лет не видела... а больше у меня никого нету.

- Как никого? А деды, бабки?

- Да живут где-то в деревне, я даже адреса не знаю, — снова вздохнула Настя. — Деды, бабки... одно название, они меня даже не видели.

- Ты — одна, и я — один, а вместе нас — двое, Настюшка. — Он снова поцеловал ее и вдруг спросил: — Ты сколько классов кончила?

- Семь, а что?

- А я — пять, шестой — коридором, — улыбнулся Борька. — А ты целых семь! Хочешь в техникум поступить? Будешь учиться…

- Ну тебя! Дурной ты какой-то…

- Почему дурной? Дело предлагаю. — Борька приподнялся на локте.

- К своей жизни как... к половой тряпке относишься. Да и к моей тоже... Я ведь давно не девочка… да и ты не первоклассник. Ты хоть раз о завтрашнем дне думал?

- А чего о нем думать? Наступит завтрашний — будем думать. Брось баланду травить, Настя! Такие вот духарики, как ты, в лагере первыми с ума трогались.

Много думать вредно, голова заболит.

- Ох, Борька, Борька... — И она сама обнимала его, целовала, прижималась к нему всем телом, дрожа от нетерпения. Как много ей хотелось рассказать ему, господи, как много! Про одинокую жизнь в этом постылом бараке, где все время пьянки да драки, вопли да скандалы. Бараки и люди, живущие в нем, — ими была сплошь застроена Марьина роща — представлялись ей огромными страшными осьминогами, которые со всех сторон тянут к ней, Насте, свои щупальца, присасываются, пьют из нее кровь и жизненные силы... про пьяных парней, которые вламывались к ней без спроса, приставали, и приходилось их выставлять со скандалами и драками, а одного, который оказался уж очень настырным и наглым, Настя пырнула ножом. Схватила кухонный нож и ткнула в живот, а сама похолодела от страха, глядя, как парень замычал, схватившись за живот, и медленно осел на пол. Прибежали другие парни (они пили в какой-то из комнат по коридору), хотели наброситься на Настю с кулаками, но она забилась в угол, растерзанная и страшная, выставила перед собой нож и завизжала истошно, выпучив глаза, даже пена выступила у нее на губах:

- Не подходите! Зарежу! Всех зарежу!

- Тварь психованная... — сказал кто-то из парней. — Ментов, что ли, вызвать?

- Давай Кольку поднимай, смотри, кровищи целая лужа натекла, — сказал второй.

Под этим самым Колькой действительно ужас сколько натекло крови, а он качался из стороны в сторону и бессмысленно мычал, тупо глядя перед собой и зажимая живот руками, а сквозь пальцы сочилась, текла черная кровь. Два дня