У каждого своя война - Эдуард Яковлевич Володарский

потом Настя отмывала, отскребывала с половых досок эту чертову кровь. После этого случая хоть врываться к ней перестали, но пошла дурная слава по всем баракам, что Настя — двинутая, припадочная. Слава богу, что хоть этот Колька остался жив, а то загремела бы Настя в тюрьму вслед за отцом. Ей хотелось рассказать Борьке, какого страха натерпелась она тогда, ожидая в неизвестности, выживет или не выживет? Как она уже приготовилась, что ее арестуют, и даже скудные вещички сложила в узелок. Ночами не спала, прислушивалась к шагам в коридоре — не за ней ли идут? Но Колька выжил (у пьяного свой Бог) и даже заявился к Насте. Она не испугалась, хотя парень вошел снова без стука, вечером, и опять сильно навеселе. В руке у него был нож.

- Видишь, живой? — усмехаясь, сказал он, поигрывая ножом.

- Вижу... — ответила Настя, сидя за столом.

- На всю жизнь инвалидом сделала... Врачи сказали, еще б чуть-чуть, и на тот свет отправился бы. — Глаза его пьяно блестели. — Сказали, пить нельзя. Курить тоже нельзя, острое нельзя, мясо нельзя... Чуешь, что ты со мной наделала?

- Чую... — сказала Настя, продолжая сидеть за столом и бесстрашно глядя на этого Кольку.

- А хочешь, я тебя тем же самым угощу? Хочешь, а? — и он двинулся к ней, в опущенной руке угрожающе блеснул нож.

Настя опять не испугалась, ей просто до слез стало жалко парня, которого она действительно покалечила, ведь пить он будет, и курить будет, и мясо, и всякое острое жрать будет, а значит, жизнь она ему сильно сократила. И Настя встала ему навстречу, подошла почти вплотную, чувствуя, что нож где-то близкоблизко, погладила парня по щеке и прошептала со слезами в глазах:

- Ты прости меня, а? Сам же виноват... ну зачем ворвался, на меня набросился... я так испугалась тогда…

Прости, Христа ради, миленький, очень я виновата… прости…

И этот Колька вдруг сам испугался, обалдело захлопал белесыми ресницами, попятился к двери, пробормотал глухо:

- Ладно, чего ты... наврал я... мне все можно… и курить, и пить, и острое можно... Да не плачь ты... — и убрался поскорее из комнаты, сказав уже в коридоре: — Вот черт, а?

Хотелось еще рассказать Борьке, как страшно было, когда опера забирали отца. Он, дурак, вздумал отстреливаться из нагана, выстрелы бухали оглушительно до тех пор, пока у него не кончились патроны в барабане, и пока отец набирал новые, опера ворвались в комнату, выбив дверь, и вчетвером накинулись на него, повалили на пол и долго страшно били ногами, кулаками, рукоятками пистолетов. Отец хрипел, плевался кровью, и сам был весь в крови, и лицо представляло собой кровавое месиво. Настя тогда страшно визжала, визг этот и по сей день стоит у нее в ушах. Она кидалась сзади на оперов, как кошка, они отшвыривали ее и продолжали молотить отца. Потом они его уволокли, потому что сам отец идти не мог, и пол тоже был весь в крови, и дверь была вся в дырках от пуль — Настя потом заклеила эти дырки картоном, карандашом раскрасила под цвет дверной краски. Хотелось рассказать Борьке про свою работу в постылой парикмахерской, насквозь пропахшей дешевым одеколоном, о вечно подвыпившем мастере, Парфене Игнатьиче, тощем, противном старикашке, охочем до молодых девчонок... Хотелось рассказать про то, как судили отца за бандитизм — так было сказано в обвинительном заключении, — и о том, как судья зачитал приговор — пятнадцать лет!

- Держись, Настюха! — крикнул отец, когда его уводили. — Писать буду!

И он действительно регулярно писал — целая стопа писем накопилась у Насти за эти годы. Читая каждое письмо, Настя плакала, шмыгала носом, кулаком утирала слезы. Как хотелось рассказать все это ему, но не рассказывала, понимая, что рассказами этими Борьку не удивишь, он видывал картинки и пострашнее, Настя это чувствовала.

Она отдавалась ему со всей страстью, на какую была способна, понимая, что может забеременеть, и не боялась этого. Как-то Борька сказал ей любимую фразочку: «Пусть будет, как будет...» — и теперь она подумала с каким-то радостным облегчением: «Да пусть будет, как будет...»

- Боренька... солнышко ты мое... — простонала она, сжимая его в объятиях и чувствуя на губах соленый пот с его лица, — Борюшка…

Потом они лежали, мокрые и умиротворенные, накрывшись одной простыней, молчали. Борька закурил и пускал дым в потолок, и клубы этого дыма были отчетливо видны в лунном свете, льющемся из окна, стояла глубокая тишина.

- Весна скоро... — шепотом сказала Настя. — Растает все…

- Да, растает... — отозвался Борька.

- Борь, а для чего люди живут? — после паузы спросила Настя.

- Чего-чего? — оторопело переспросил Борька. — Ты даешь, Насть, чего полегче спроси... Черт его знает для чего! Живут и живут…

- Но ведь для чего-то все мы живем? — опять раздумчиво спросила Настя. — Не может же такого быть, чтобы ни для чего, а, Боря?

Борька заворочался, протяжно запели пружины панцирной сетки, и он тоже спросил:

- Ну вот ты для чего живешь?

- Не знаю... — вздохнула Настя. — Потому и спрашиваю.

- Ну и я не знаю! — решительно сказал Борька. — Бог все это устроил, у него и спрашивай.

- А ты в Бога веришь? — спросила осторожно Настя.

- В Бога? — Борька надолго задумался, продолжая курить. — Не знаю... Нет, наверное... Бабка наша верует... По-настоящему верует, а я... нет.

- И я — нет. Может, поэтому мы все такие несчастные?

- Ишь ты! — усмехнулся Борька. — По-твоему выходит, все верующие — счастливые!

-Да…

- Почему это?

- Потому что веруют.

- Слушай, Насть, не дави на мозги, а? Видал я этих верующих в лагере... Такие же, как все люди, только больше доставалось от начальства. Мордовали по-черному... — И Борька чуть не взмолился: — Кончай, Настя, у меня от твоих допросов голова заболела... Для чего люди живут? Кто для чего... У всех разные желания.

- А у тебя какое желание? — не отставала Настя, и Борьку это раздражало и удивляло — раньше ничего подобного не было.

- У меня много желаний. Все, кончай! — Он повернулся к ней, поцеловал в губы, пробормотал: — Вот чудная девка... и чего тебе такие дурные вопросы в голову лезут?

...Вечером следующего дня Борька с