Пекинский узел - Олег Геннадьевич Игнатьев

поискали, нет ли в нём скрытой пружины, стрелы или лезвия, и на всякий случай, отобрали. Коробку с магическими фигурками сунули в руки Попову. Мало ли что! Ещё наворожит беду в отместку.

Пока его обыскивали, Попов не проронил ни слова. Молчащего обычно понимают.

Ему не задали ни одного вопроса, не бросили в его адрес ни одного бранного слова. Были терпимы и вежливы. И этим очень походили на агентов политического сыска. Если Попова что и угнетало, так это головная боль и неприятный запах изо рта одного стражника, вооружённого до зубов и старавшегося дышать прямо в лицо. На нём была бойцовская куртка, сшитая из черепашьих панцирей, браслет с шипами на левом запястье и стёганые штаны. За поясом торчали два меча. Он с китайской кропотливостью и деловым усердием пересчитал деньги, найденные в карманах Попова, и передал их старшему, одетому столь же изысканно, как и он сам, разве что рукоять его меча украшал кованый дракон, свернувшийся клубком. Попов знал, что мечи с такими рукоятями имели стражи богдыхана и люди Су Шуня. Хочешь — не хочешь, пригорюнишься. Если он чего и опасался, так это попасть в руки этих двух правителей Китая. Одного гласного, а другого тайного. Последний был, пожалуй, пострашнее. 0н давно уже сформировал свой "тайный орден" с твёрдым уставом и своими псами-рыцарями, личной охраной и широчайшей сетью осведомителей — попадались в неё и провинившиеся перед богдыханом иностранцы: торговцы опиумом, малолетними девочками и хорошенькими мальчиками. Понять, где преданные воины Сянь Фэна и где телохранители Су Шуня, было невозможно. Все одинаково одеты, все одного роста — серая стена защиты. Тысяча подручных, пять тысяч — срединных, десять тысяч — круговых бойцов, и все — непобедимы. Тигры и драконы. Меченосцы. Ужас перед ищейками Су Шуня доводил многих китайцев до самоубийства. Стоило кому-нибудь из них завести знакомство с европейцем, как их тут же объявляли "неблагонадёжными", а то и просто арестовывали по подозрению в шпионаже. Полицейские участки и тюрьмы были забиты подлыми застрельщиками смуты, злокозненными оборотнями и "врагами народа". Для них и казни были особые. «Отдыхающих в ночи» замуровывали в ниши, "постигающих путь" заживо сжигали на кострах, а тех, кто "собирался в гости", расчленяли на кусочки. Закон власти — беспощадность. И если Попов кого и опасался, так это прихвостней власти. Тупых, жестоких, беспринципных. Что же касается таинственного "короля нищих", то он считал его послушной марионеткой в чьих-то опытных руках — скорее всего, им управлял министр налогов и сборов господин Су Шунь, о котором Попов слышал немало зловещего. Если даже считать, что "король нищих" действует по указке начальника пекинской жандармерии, чего, конечно, тоже исключить нельзя: полиция старается везде иметь своих людей, это не меняло сути дела и не внушало особого страха. Попов был странствующим магом и не больше. Сегодня в долине, а завтра в горах. Утром без хлеба, ночью без сна. Вечный путник. Он не подглядывал, он не шпионил не добивался встречи с "королём", ничем ему не угрожал, не шантажировал раскрытием какой-то жуткой тайны. Он был ветром, заблудившимся в лесу. Кроме того, в нём жили слова учителя Ян Го: «Иди и не оглядывайся». Попову редко кто-то снился, поэтому он веровал в мистическую силу снов. Не было случая, чтобы его сон не сбылся — хороший, плохой ли, предвещавший удачу или затруднения в делах. Это помогало ему в жизни, и он благодарил Бога за подсказки. Попов относился к тому типу искателей приключений, которые заранее уверены в своей неуязвимости и не страшатся рисковать жизнью. Впрочем, он допускал ряд тяжёлых последствий той или иной предпринимаемой авантюры, но расчёт на свою молодость, ловкость, и сообразительность позволял верить в успех и думать о нём, как о чём-то само собой разумеющемся. Поэтому он безотчётно, неизбежно лез на рожон и не жалел об этом.

Попову завязали глаза и вывели на улицу.

Где-то рядом прокричал петух.

«Значит, светает, — обрадовался Попов и двинулся вперёд, подталкиваемый стражниками. — Куда ночь, туда и зло».

Он насчитал про себя триста девяносто семь шагов и получил приказ остановиться. Повязку сдёрнули.

"Шестая луна" представляла собой низкий кирпичный сарай с глинобитной пристройкой и бамбуковой верандой. Рядом с ней благоухала выгребная яма.

Попов зажал нос, откинул полог и вошёл в накуренную комнату. Она была тесно забита людьми. Кого здесь только не было! Казалось, все слои китайского общества делегировали сюда своих колоритных представителей — от чиновников до побирушек. И всё же калек и увечных бродяг было больше. Один из них — старый слепец с узловатым посохом сразу привлёк внимание Попова. На его тыквообразную макушку была напялена рваная засаленная шапка, а худое немытое тело прикрывали жалкие остатки некогда богатого халата. Возможно, из парчи, расшитой мутными узорами. Прежде чем присесть на лавку, слепец ощупал её край рукой и боязливо скривился. По-видимому, в детстве над ним часто издевались, устраивали пакости, и он за долгую свои скитальческую жизнь давно и ни во что не верил. На груди его болталась жалкая снизка гадательных бирок, таких же серых и невзрачных, как сушёные бобы или вяленые головастики.

«Тоже провидец судеб», — горько усмехнулся Попов и стал проталкиваться к нему, печально сознавая, что впасть в нищету легко, выбраться трудно. Стражников за спиной уже не было. До его слуха донеслись интимные подробности любовных похождений императора Сянь Фэна, его фаворитки Цы Си, и он невольно прислушался. Толпившиеся вокруг него бродяги костерили, на чём свет стоит, не только богдыхана, его двор и многочисленную родню, но упоминали самым нелестным образом и старейших царедворцев. Попов услышал ряд громких имён стяжавших себе всенародную славу, и порицаемых теперь во всех смертных грехах.

— Демон злобы, — говорили о Сянь Фэне.

— Гадюка, — клеймили Цы Си.

Здесь хулили не только богдыхана, его стиль руководства страной, доведший правительственную армию до позорных поражений в войне с "белыми варварами", но и самого Су Шуня, подлинного правителя страны, заставлявшего трепетать весь чиновный Пекин. Люди без роду и племени издевались над слабостями и чудачествами тех, кто жестоко карал виновных и страдал манией величия. Самоотверженный патриот Су Шунь на деле оказывался мелким приспособленцем, лжецом и глупцом, и многие отпускали в его адрес глумливые шуточки. Скабрёзности резали слух. Кто высмеивал пристрастие Су Шуня к пыткам и казням, кто сочинял басни, выставляя «гениального провидца» ослом и козлом, кто сравнивал его с самцом шимпанзе, бесстыдно удовлетворяющим свою неистовую похоть на глазах почтенной публики.