Королева Виктория - Виктория Холт

Я живо помню тринадцатое декабря. Берти стало еще хуже. Мы узнали, что лорд Честерфилд и грум, чье имя было Блегг, — умерли. Александра сделала все, чтобы обеспечить Блеггу самый лучший уход, но это не помогло. Все мы опасались худшего.

Приближалось четырнадцатое — роковой день. Сэр Генри Понсонби сказал, что Берти должен поправиться, это было бы уже слишком, если бы он умер в тот же день, что и его отец. Я цеплялась за надежду, но очень боялась. Я непрерывно молилась, прося Бога пощадить моего сына. Настало страшное четырнадцатое число. Вся страна ждала; Берти боролся за жизнь.

И вдруг… совершилось чудо. Кризис миновал. Наступило пятнадцатое. Прошел скорбный день.

На следующий день я навестила его, и он меня узнал. Он улыбнулся и поцеловал мне руку.

— Милая мама, — сказал он, — я так рад видеть вас. Вы были здесь все время?

— О Берти, Берти, — воскликнула я, не в силах сдержать слезы. Все наши разногласия остались позади. Он был жив!

Я сказала, что следует отслужить благодарственный молебен по всей стране. Я обратилась с посланием к народу, в котором благодарила всех за их участие. Мы приобрели огромную популярность. Интересно, как чувствовал себя теперь этот гнусный Чарльз Дилк. Его чудовищные планы уничтожить нас провалились — их сломил тиф! Мы показали ему и ему подобным, что бы они там ни думали, народ по-прежнему был за монархию.

К концу февраля Берти достаточно поправился, чтобы принять участие в благодарственном молебне. Я сидела рядом с ним в экипаже, и возгласы «Боже, благослови королеву! Боже, благослови принца Уэльского!» согревали мне сердце.

Народ был доволен, что Берти удалось победить болезнь. Доктора называли это чудом. Немногие могли перенести эту тяжкую болезнь, и я была уверена — это была Божья воля. Он внял мольбам людей «Боже, сохрани принца Уэльского!». Сгустившаяся толпа задержала движение экипажей, и я, взяв руку Берти в свои, поцеловала ее. Последовало мгновение тишины, и приветственные крики зазвучали с новой силой.

Когда мы подъезжали к собору св. Павла, я подумала о пророчествах Гладстона и о том, что, может быть, теперь он поймет — монархия пользуется большей привязанностью народа, чем он думал. Но мы должны были оказаться на пороге трагедии, чтобы народ понял, насколько тесно мы с ним связаны. Тем не менее все это было очень отрадно. Как сказал бы Альберт: страдание часто порождает великую радость.

На следующий день произошел очень тревожный эпизод. Я ехала в экипаже с Артуром. Браун был на козлах, и я думала о том, как хорошо прошел благодарственный молебен, и надеялась, что перенесенное Берти ужасное испытание окажет какое-то влияние на его характер. Что он наконец оценит любовь и преданность Александры, и что он поймет, что ради нее он должен отказаться от этих распутных женщин.

И вдруг я увидела молодого человека возле нашего экипажа… очень близко. Он смотрел прямо на меня, и в руке у него был пистолет. Казалось, что все это замерло. Уже не в первый раз я смотрела в лицо смерти — и в очень схожих обстоятельствах.

В одно мгновение Браун слетел с козел; он бросился на молодого человека и швырнул его на землю. Артур также выскочил из экипажа. Он схватил человека, которого Браун уже одолел.

Я была потрясена. Вокруг стала быстро собираться толпа. Человека, хотевшего убить меня, увели. Браун с тревогой взглянул на меня.

— Ну что, все в порядке?

— О, Браун, — сказала я, — вы спасли мою жизнь. Браун буркнул что-то, и мы поехали обратно во дворец.

Я легла в постель. Так мне посоветовали. Я думала, что это уже шестая попытка убить меня. Кто этот молодой человек, думала я. Каковы были его побуждения?

Вскоре прибыл мистер Гладстон. Фамилия молодого человека была О'Коннор. Артур О'Коннор; он был ирландец; и это не было серьезное покушение, так как пистолет оказался не заряжен.

— Это не делает проворство Брауна менее достойным похвалы, — сказала я.

Гладстон склонил голову. — Какая преданность! — продолжала я. — Какая верная служба!

— О'Коннор сказал, что он только хотел напугать вас, чтобы вы отпустили заключенных фениев[71]. Он не собирался стрелять. Он только хотел вас напугать.

После ухода Гладстона я с любовью подумала о Джоне Брауне и о том, как мне выразить ему свою благодарность. Я решила дать ему медаль в память этого происшествия и прибавить двадцать пять фунтов в год жалованья.

Когда мои намерения стали известны, Берти — который, как и остальные члены моей семьи, не любил Брауна, — сказал, что Артур тоже выскочил из экипажа и схватился с О'Коннором.

— Да, после того, как Джон Браун уже держал его, — возразила я.

— Артур проявил храбрость и не получает за это никакой признательности. Вся заслуга приписывается этому типу Брауну.

— Разумеется, нет. Я закажу для Артура золотую булавку для галстука.

— Что ж, — сказал Берти, — хоть что-нибудь. Конечно, это не сравнить с золотой медалью и двадцатью пятью фунтами в год, но все же лучше, чем ничего.

— На что Артуру медаль и двадцать пять фунтов в год? Я немало потрудилась, чтобы обеспечить ему ренту. Вы, дети, иногда бываете неблагодарны, и я не понимаю, почему вы так не любите бедного Брауна. Он уделяет мне больше заботы и внимания, чем я вижу в своей семье. Берти возвел взгляд к потолку, воскликнув:

— Славный Джон Браун! Против него и слова не скажи. Берти иногда становился совершенно неуправляемым.

Вся эта забота и внимание, которыми он пользовался во время болезни, все последующее обожание явно вскружили ему голову.

Гладстон объявил мне, что О'Коннора приговорили к году тюремного заключения. Я ужаснулась.

— Одному году! А что будет, когда он выйдет? Что, если он предпримет новую попытку? Я бы хотела, чтобы его выслали из страны. И не потому, что я желаю для него более сурового наказания. Я знаю, что он безумен. Но мне не хочется думать, что он где-то здесь, в Англии.

Гладстон произнес целую речь о законах и о том, что приговор суда не может быть изменен. Однако, поскольку я настаивала и они поняли мои опасения, О'Коннору предложили оплатить проезд в любую страну, так чтобы он мог уехать, вместо заключения. Он с готовностью принял это предложение. Когда он уехал, я почувствовала себя в большей безопасности.

Я получила очень печальное письмо от Феодоры. Она умоляла меня приехать, потому что она боялась, что если я вскоре не приеду, то, возможно, мы уже больше никогда не увидимся.