Зрелость - Симона де Бовуар

Однажды вечером, в конце марта, возвращаясь после ужина в отель, я нашла на своей полке записку от Сартра: «Я в кафе “Три мушкетера”». Я бегом поднялась по улице Деламбр и улице Гэте, вошла, запыхавшись, в кафе, светившееся за плотными синими шторами: никого. Я рухнула на банкетку; один из официантов, который знал меня, подошел и протянул мне клочок бумаги. Сартр прождал меня два часа и пошел пройтись, чтобы успокоить нервы: он вернется.

Никогда мы не испытывали затруднений при встрече, однако в тот вечер, на следующий день и еще в течение нескольких дней Сартр приводил меня в замешательство: он явился из мира, который я представляла себе так же плохо, как он тот, в котором долгие месяцы жила я, и у нас было ощущение, что мы говорим на разных языках. Сначала он рассказал мне о своем побеге. Люксембургская граница находилась близко, довольно большому числу пленных удалось ее перейти: в лагере создалась организация, которая добывала им удостоверения, одежду и выработала различные приемы, чтобы вывести их за ограду; члены этой организации рисковали своей жизнью, зато тем, кто решался попытать счастья, ничто не грозило; если их ловили, наказание было ничтожно. Сначала Сартр хотел присоединиться к маленькой группе товарищей, собиравшихся добраться пешком до Люксембурга. Однако давно уже он обдумывал иное решение, и внезапно представилась возможность осуществить его. В лагере для военнопленных солдат находилось довольно большое число гражданских, подобранных в деревнях, на дорогах; немцы обещали репатриировать их и в один прекрасный день решились на это. Свое гражданское положение доказывали, представив военный билет: если человек был слишком молод или слишком стар для солдата или освобожден от воинской повинности, немцы его отпускали. Подделать билеты — сущие пустяки; целая группа специалистов изготовляла превосходные поддельные печати. Беда в том, что немцы догадывались об этом и подвергали допросу мнимых освобожденных от воинской повинности; тем не менее они не превращали это в дело государственной важности; было решено, что в качестве гражданских они отправят определенное число людей: если отбор не был безупречно правильным, им это было неважно. Таким образом, проверка была скорой, а решение врача — своенравным. Пленному, который предшествовал Сартру, недостало хитрости. На вопрос: «От какой болезни вы страдаете?» тот ответил: «Сердцебиение». Предлог был пустяковый, такого рода нарушение легко было симулировать и в тот момент трудно проверить: одним пинком неловкий был отправлен назад в лагерь. Когда пришел его черед, Сартр оттянул веко, трогательно обнажив свой почти мертвый глаз: «Нарушение равновесия». Врач удовлетворился такой очевидностью, и Сартр присоединился к группе гражданских. В случае провала он ушел бы неделей позже пешком, как и намеревался. В любом случае он никогда не думал, что его пленение может длиться годы. События не сломили его оптимизма.

Меня это не удивило, точно так же, как и деятельность, которую он развернул за девять месяцев, или любопытство, с каким он их прожил. Что меня сбило с толку, так это непреклонность его морализма. Пользовалась ли я черным рынком? Да, время от времени я покупала немного чая: это слишком, заявил он. Я была не права, подписав бумагу, подтверждающую, что я не франкмасон и не еврейка. Сартр всегда неукоснительно подтверждал свои идеи, свое неприятие, как на словах, так и своим поведением; но никогда он не придавал им форму универсальных правил; понятие долга вызывало у него отвращение. Я ожидала увидеть его, терзаемым убеждениями, гневом, прожектами, но не закованным в броню принципов. Причины такого поведения я поняла со временем. Перед лицом немцев, коллаборационистов и равнодушных, с которыми они сталкивались повседневно, антифашисты лагеря создали своего рода братство, весьма, впрочем, небольшое, члены которого были связаны молчаливой клятвой: не сгибаться, не идти ни на какие уступки. Каждый поклялся со всей строгостью следовать этому правилу. Однако в лагере ситуация была более простой, чем в Париже, где сам факт того, что дышишь, уже предполагал сделку с совестью. Сартр не без сожаления отказался от напряженности и ясности своего существования пленника; но в гражданской жизни его непримиримость превратилась бы в формализм, и мало-помалу он приспособился к своему новому положению.

В тот первый вечер он поразил меня не только этим: если он вернулся в Париж, то не для того, чтобы наслаждаться радостями свободы, а чтобы действовать. «Как? — спросила я его, опешив. — Мы так разобщены, так беспомощны!» — «Вот именно, — сказал он, — надо сломать эту разобщенность, объединиться, организовать сопротивление». Я была настроена скептически. Мне уже доводилось видеть, как Сартр несколькими словами создавал неожиданные возможности, однако на этот раз я опасалась, что он тешит себя иллюзиями.

До того как что-то предпринимать, он дал себе передышку; гулял по Парижу, встретился с друзьями. С Лизой он познакомился при забавных обстоятельствах. Новость о его возвращении ее не обрадовала. В тот день, когда он в первый раз пошел обедать к своим родственникам, он назначил мне встречу в их квартале, в Пасси. Погода стояла прекрасная, и мы пешком пошли к Монпарнасу: в проеме каких-то ворот я заметила Лизу, которая поспешно отпрянула назад. На протяжении всего пути она следовала за нами, неловко прячась за устоями наземного метро. Мы сели на террасе кафе в Биаре, а она встала на тротуаре напротив и злобно смотрела на нас. Я подала ей знак, и она подошла, неуклюже переваливаясь с боку на бок; Сартр улыбнулся и пригласил ее сесть; в конце концов она тоже улыбнулась и согласилась пойти рядом с ним. Но сказала Сартру, что если бы он был менее любезен или не понравился бы ей, то она до крови уколола бы его толстой булавкой, которую захватила на этот случай. Она был очень раздосадована, поняв, что эта угроза вовсе не испугала его.

Но не так-то просто было одержать над ней верх. Через несколько дней после этого я ждала Сартра в «Доме» и вскоре забеспокоилась: обычно он был так же пунктуален, как и я. Прошел час, и даже больше. Не случилось ли с ним чего? Положение его было не совсем законным, и меня охватила тревога. Он появился, следом за ним, опустив голову и пытаясь спрятать лицо в волосах, шла Лиза. «Не сердитесь на нее!» — сказал Сартр. Оказалось, она перехватила его у входа в «Дом»: там Марко, сказала она, он нарочно часами будет досаждать нам, и я будто бы просила Сартра отправиться в «Три мушкетера», куда я приду, избавившись от Марко. Она пошла вместе с ним, они поговорили. И когда Сартр стал удивляться моему опозданию, Лиза спокойно сказала: «Она не придет. Встреча назначена в другом месте». — «Но зачем эта ложь?» — в изумлении спросил Сартр. «Мне надо было с вами поговорить, мне хотелось знать, с кем я имею дело», — ответила она. Сартру пришлось потратить немало сил, чтобы добиться от нее правды. Впоследствии она смирилась с его существованием и даже прониклась к нему дружескими чувствами.

Если бы Сартр захотел узаконить свое положение, ему следовало бы демобилизоваться в свободной зоне, в Бурге. Но университет не стал придираться; ему вернули его место в лицее Пастера. Чуть позже у него с генеральным инспектором Дави состоялась беседа о немцах, Виши, коллаборационизме, они поняли друг друга с полуслова, и Дави пообещал Сартру в следующем году дать ему дополнительный курс для подготовки в Эколь Нормаль в лицее Кондорсе.