Русский доктор в Америке. История успеха - Владимир Голяховский

Я не просил друзей встречать меня, я хотел сначала побыть один на один с Израилем. Мне надо было пройтись по улицам, увидеть лица людей, ощутить общую особенность их. Какая она у израильтян? Я шёл по набережной Тель-Авива и видел необычайное разнообразие типов лиц. Хоть я не националист и даже полукровка, но было приятно сознавать, что все вокруг — евреи. Сразу бросалось в глаза, что израильтяне отличаются от евреев в остальном мире: много высоких и стройных девушек-красавиц; много молодых парней в военной форме (резервистов с автоматами за спиной), от которых веяло силой и мужеством; пожилые люди со спокойным достоинством в тускнеющих от возраста глазах… И я понял: общая особенность израильтян — это их гордая и свободная манера держаться: осанка хозяев страны.

Потом были встречи с друзьями. Миша Цалюк всем меня представлял:

— Это мой друг американец, он специально ко мне приехал из Америки.

Слова «Америка», «американец», «американский» произносились с уважением и особым смыслом. Мне было приятно это слышать — в той небольшой компании новых и старых израильтян я представлял свою великую страну.

Мишина жена Броня говорила:

— Мы все тут молимся на Америку, особенно молодёжь, — и подкладывала мне куски фаршированной рыбы повкусней: — Это рыба из озера Кинерет, Галилейского моря — лучшая во всём мире.

Гости, недавние иммигранты, подходили ко мне:

— Скажите, а вы действительно из Америки? Ну, и как вам там живётся? Наверное, хорошо, а?

— Очень хорошо! Намного лучше, чем в России.

— Ну да, конечно — Америка такая богатая страна! Надо будет обязательно съездить в Америку, посмотреть.

На другой день меня пригласила наша старинная подруга доктор Ида Учитель. Она была известным профессором иммунологии в Москве, но уехала уже под шестьдесят и смогла найти работу только как лаборант. Ида не унывала, она никогда не унывала:

— А ну-ка, ну-ка, покажись-ка, американец! Поседел, поседел немного.

— Так ведь пять лет прошло.

— Ну, садись за стол, вот селёдочка (без селёдочки у неё не обходилось), рассказывай про свою Америку, всё по порядку. Вы счастливы там?

— Ещё как! Помнишь, ты меня спрашивала, надеюсь ли я стать опять профессором в Америке? А я тебе ответил, что готов начать с санитарской работы. Ну, так вот: я уже санитарскую имел, а вот профессором, наверное, не стану. А селёдочка твоя вкусная!

Я не предполагал, что пройдёт ещё восемь лет и я опять приеду в Израиль с Ириной, мы придём к Иде Учитель, и я скажу ей, что всё-таки стал в Америке профессором. И, конечно, опять у неё на столе будет вкусная селёдочка.

Я собрался взять машину и поездить по Израилю. Друзья стали наперебой предлагать себя в гиды. Но я твёрдо сказал:

— Нет, извините, позвольте мне побыть один на один со страной и народом. Я достаточно знаю историю Израиля и имею представление обо всём интересном здесь. Но я хочу испытать «эффект присутствия», почувствовать то, что нужно только мне одному, для самого себя.

Я поехал в Иерусалим и сразу направился в Старый город. Передо мной проходила четырёхтысячелетняя история, я бродил по улицам, затаив дыхание. Возле Стены Плача я простоял весь вечер, думая, вспоминая, мечтая. Есть традиция: вкладывать в щели стены записки с просьбами, которые обязательно исполнятся. Я не просил еврейского Бога, чтобы он помог мне получше устроиться в Америке — во мне пробуждалась уверенность, что я сумею сделать это сам. Но я вложил записку, чтобы Он отпустил из Советского Союза моего друга-отказника доктора Норберта Магазаника.

Я влюбился в Иерусалим с первого взгляда. Из окна моего номера в гостинице я видел Старый город и по полночи любовался его стенами и огнями на башнях.

Потом я проехал за четыре дня всю страну с севера на юг. В Цесарии я сидел на развалинах римского амфитеатра, где были принесены в жертву две с половиной тысячи израильтян. С тех пор прошло две тысячи лет, и мир принёс в жертву во Вторую мировую войну шесть миллионов евреев. Изменился ли мир? — нет! Но изменились евреи: теперь они хозяева своей страны и никому не позволят принести их в жертву.

В конце пребывания в Израиле я поднялся на гору Масаду, древнюю крепость, где небольшая горсточка евреев три года сопротивлялась мошной римской армии. Там дул страшный ветер, и я подставил ему лицо, пытаясь кожей ощутить то, что ощущали эти зилоты, — ветер мужества. Он вселял в меня силы и уверенность. Я возвращался домой — в Америку.

Стандартная схема любви: мгновенное увлечение и — постепенное охлаждение. Если бы Ромео и Джульетта не отравились в ранней юности, неизвестно, что могло бы произойти с их любовью потом. Только в очень крепкой любви разочарование не приводит к полному угасанию, хотя и в ней бывают кризисы.

Я Америку любил сильно, несмотря на все отвержения. Небольшой тот кризис был следствием морального состояния в период болезни: сердце и печень способны перевернуть душу. Но теперь я вернулся из Израиля примирённый с самим собой и с действительностью: как бы ни было, мне повезло, что я выбрал Америку. У меня есть работа, буду продолжать делать её, какая она есть.

Не только мне, но и Ирине нужно было успокоение: после волнений из-за моей болезни она теперь опять переживала за моё непрочное будущее и наше материальное благополучие.

В Бруклинском госпитале директор Роберт Лёрнер встретил меня очень сердечно:

— Доктор Владимир, приятно видеть вас вновь! Как вы себя чувствуете?

— Спасибо, вполне хорошо и готов приступить к работе.

И объяснил мою ситуацию: я готов выполнять резидентские обязанности, но не вижу смысла ассистировать на операциях, тянуть крючки. Он выслушал меня как настоящий джентльмен и понял как профессионал. Он предложил:

— Поработайте один год в научной лаборатории вместо покойного Гестринга: нам надо закончить эксперименты с фибриновым клеем. Там помогайте резидентам осваивать научные методики. Вас это устраивает?

— Конечно, я много лет занимался научной работой.

— Вот и хорошо. Официально вы будете продолжать резидентуру и нести ночные дежурства, я постараюсь сделать их для вас реже. И ещё: от нас ушли несколько аттендингов-ортопедов. Что, если я попрошу вас принимать ортопедических больных в нашей поликлинике?

— С радостью, ортопедия — это же моя специальность.

И я начал работу лете и спокойней. Положение моё улучшилось: резидент второго года, почти руководитель научной лаборатории, консультант в поликлинике. На дежурствах я уже не был самым младшим и не бегал на побегушках.

Но, скрепя переболевшее сердце, к операционному столу я больше не становился — мой многолетний хирургический энтузиазм я с горечью погасил в своей душе навсегда.

(Тогда я так считал. Но говорят: человек предполагает, а Господь — или другие силы? — располагает. Мне ещё предстояло вернуться к операционному столу, освоить новые операции и достичь в них международного успеха.)