Петербургские женщины XIX века - Елена Первушина

Такой женщиной, способной на поступки, была Авдотья Панаева. Такой была Евдокия Нагродская. И во многом благодаря им у нас есть слова и смелость для того, чтобы выразить себя.

Женское образование в России имело в основе своей странное противоречие. Ни самой ученице, ни ее педагогам не было понятно, на что она должна употребить свои знания. Бедная девушка, мещанка, могла получить профессию и ею зарабатывать себе на жизнь. Купчиха обходилась элементарными знаниями грамоты и Священного Писания, которые ей передавала ее мать. Но дворянка могла учиться годами, для того чтобы «стать хорошей женой и матерью», а точнее, чтобы соответствовать образу хорошей невесты, жены и матери, принятому в обществе.

Это противоречие ясно увидел Лев Толстой, заставивший свою Наташу поступить вопреки обычаю. «Взбивать локоны, надевать роброны и петь романсы, для того чтобы привлечь к себе своего мужа, показалось бы ей так же странным, как украшать себя для того, чтобы быть самой собою довольной, — пишет он в эпилоге „Войны и мира“. — Украшать же себя для того, чтобы нравиться другим, — может быть, теперь это и было бы приятно ей, — она не знала, — но было совершенно некогда. Главная же причина, по которой она не занималась ни пением, ни туалетом, ни обдумыванием своих слов, состояла в том, что ей было совершенно некогда заниматься этим».

Для большинства девушек такого противоречия не существовало. Они были вполне довольны, закончив учение и забыв большую часть выученного либо создав с помощью освоенных умений притягательный образ светской женщины, пользующийся популярностью и одобрением света. При этом важнее всего была разумная осторожность. Девушка и женщина, учившаяся слишком много или изучавшая «не женственные» дисциплины, рисковала оказаться белой вороной и вместо восторгов заслужить славу «нелюдимки» (так называлась одна из пьес Евдокии Ростопчиной), «философки» или «синего чулка».

Но некоторые женщины хотели большего. Им не нравилось, что общество превращает их в глупеньких куколок, которыми приятно любоваться, и называет этот процесс «образованием женщины». Они были готовы сменить кисейное платьице на мантию ученого и даже на простую одежду работника.

В 1858 году Мария Николаевна Вернадская, жена экономиста Ивана Владимировича Вернадского, опубликовала ряд статей, посвященных вопросам воспитания и женскому труду.

Она писала: «Мне кажется, что всякая исключительная система женского воспитания вредна для счастья женщин: их должны учить так же, как и мальчиков. И первая мысль, которую должны внушить детям обоего пола, …это мысль — труда и пользы!..

Пока труд будет в презрении, вы будете всегда в подчиненном состоянии. Как часто случается нам слышать жалобы женщин на свою горькую участь. Мы рождены для страдания!.. Мужчинам все прощается, нам же и малейшая ошибка вменяется в преступление; мужчины совершенно свободны, а мы — невольницы. Мы должны подчиняться всем условиям света, повиноваться капризам и деспотизму мужчин. Часто и очень, очень часто приходится нам переносить всякие обиды и унижения от них, и если даже которая-нибудь из нас и не унижена и не угнетена мужчиной, то это только случай, потому что мужчина не хочет унижать; но право на это он имеет всегда! За что мы поставлены в такое ужасное положение? Разве мы глупее мужчин? Напротив, есть очень много глупых мужчин и очень много умных женщин, так, что доля ума одинакова и у мужчин, и у женщин…

Уничтожьте этот предрассудок, убедите женщин, что единственно в труде их независимость, и тогда они сами, без помощи дипломов, сумеют выучиться наукам, и искусствам, и ремеслам…

Если женщину не берут в чиновники, то торговля, фабричное дело, сельское хозяйство, литература, наука, преподавание, медицина, художества, сцены, музыка, ремесла — доступны женщинам. Им необходимо готовиться, развивать свои способности…»

Разумеется, вступление женщин в мужские профессии не обходилось без казусов. Журналистка Надежда Тэффи посмеивалась над девушками, которые, получив гимназическое образование, пытаются работать переводчицами: «Каждую весну раскрываются двери женских гимназий, пансионов и институтов и выпускают в жизнь несколько сотен… переводчиц.

Я не шучу. До шуток ли тут!..

Выйдет девица из института, сунется в одну контору — полно. В другую — полно. В третьей — запишут кандидаткой.

— Нет, — скажут, — сударыня. Вам не особенно долго ждать придется. Лет через восемь получите место младшей подбарышни, сразу на одиннадцать рублей. Счастливо попали.

Повертится девица, повертится. Напечатает публикацию: „Окончившая институт, знает все науки практически и теоретически, может готовить все возрасты и полы, временем и пространством не стесняется“.

Придет на другой день старуха, спросит:

— А вы сладкое умеете?

— Чего-с?

— Ну да, сладкое готовить умеете?

— Нет… я этому не училась.

— Так чего же тогда публикуете, что готовить умеете. Только даром порядочных людей беспокоите.

Больше не придет никто.

Поплачет девица, потужит и купит два словаря: французский и немецкий.

Тут судьба ее определяется раз навсегда.

Трещит перо, свистит бумага, шуршит словарь…

Скорей! Скорей!

Главное достоинство перевода, по убеждению издателей, — скорость выполнения.

Да и для самой переводчицы выгоднее валять скорее. Двенадцать, пятнадцать рублей с листа. Эта плата не располагает человека к лености.

Трещит перо.

„Поздно ночью, прокрадываясь к дому своей возлюбленной, увидел ее собаку, сидеть одной на краю дороги“.

„Он вспомнил ее слова: „Я была любовницей графа, но это не переначнется““.

Бумага свистит.

„Красавица была замечательно очаровательна. Ее смуглые черты лица были невероятны. Крупные котята (chatons — алмазы) играли на ее ушах. Но очаровательнее всего была ямочка на подзатыльнике красавицы. Ах, сколько раз — увы! — этот подзатыльник снился Гастону!“

Шуршит словарь.

„Зал заливался светом при помощи канделябров. Графиня снова была царицей бала. Она приехала с дедушкой в открытом лиловом платье, отделанном белыми розами“.

„Амели плакала, обнимая родителям колени, которые были всегда так добры к ней, но теперь сурово отталкивали ее“.

„Она была полного роста, но довольно бледного“.

„Он всюду натыкался на любовь к себе и нежное обращение“.

Вот передо мною серьезная работа — перевод какой-то английской богословской книги.

Читаю:

„Хорош тот, кто сведет стадо в несколько голов. Но хорош и тот, кто раздобудет одного барана. Он также может спокойно зажить в хорошей деревне“.