Лукреция Борджиа. Три свадьбы, одна любовь - Сара Дюнан

На следующий день к обеду через стол перекочевали двадцать тысяч дукатов. Работа спорилась, и первый сундук трещал по швам. Он был слишком тяжелым, и его тащили по полу, оставляя царапины от железных обручей на блестящей небесно-голубой испанской плитке. Двадцать пять, двадцать семь, тридцать тысяч.

А снаружи на площади перед собором разыгрывали бой быков. Чезаре отказался от черного цвета в пользу золотого, чтобы лучше выделяться на фоне животных. Давно наслышанные о его силе и ловкости, гости громко подбадривали его, а он пронзил сразу двух быков, не сходя с коня, а затем спешился и прикончил их. Бой произвел сильное впечатление на его новых свояков. Какими бы ни были слухи, этих Борджиа нельзя не принимать в расчет. Дон Ферранте, исполнявший роль брата на свадьбе, обернулся к Лукреции.

– И горячая кровь, и ослепительная красота – все в одной семье, – сказал он, раскланявшись и помахав перед ней своей украшенной перьями шляпой, как заправский придворный. Она весело улыбнулась. Да он настоящий обольститель. Все они. И не только по отношению к ней. Кардинал Ипполито, сильно выросший с тех пор, как Александр даровал ему, тогда еще пятнадцатилетнему юнцу, кардинальскую шапку, неожиданно стал оказывать знаки внимания Санче – теперь, когда ее опять допустили ко двору, в синих глазах вновь появился огонь. Она помахала Лукреции через толпу. В такой ситуации просто невозможно не пожелать ей всего хорошего.

Сорок пять тысяч… Добрались почти до половины. А вот и несколько вытертых монет и даже – Господи прости – фальшивки! Подсчет замедлился, а вскоре, когда наступили сумерки, и вовсе пришлось отложить все до завтра, ведь в дрожащем свете факелов трудно как следует проверять монеты. Если кто-то из присутствующих и мечтал припрятать несколько монет в рукав или за пазуху, они быстро отказывались от этой идеи – каждую смену обыскивали на выходе. Монетка к монетке. Пятьдесят тысяч дукатов. Шестьдесят. И это еще не конец.

На следующий день все вновь предавались танцам и веселью. Можно ли устать от развлечений? На другой день отдыхали. Монеты, однако, продолжали свой путь с одной стороны стола на другую.

Днем пятого января в зал позвали посла Феррары и дона Ферранте, заместителя жениха, чтобы они проверили сундуки. Сто тысяч дукатов. Затем Ферранте направился к папе. Они заключили друг друга в объятия и обменялись любезностями. Дело сделано. Приданое готово. Невеста может отправляться в путь.

* * *

Лукреция уже собралась. Во дворе расположенного рядом дворца все ее вещи были сложены и погружены на запряженные мулами и конями повозки. Тут же стоял паланкин – подарок отца: деревянное крытое ложе с отделкой из золота и мягкой обивкой. Дорога в Феррару тянется на север в Умбрию, затем через Апеннины сквозь Урбино, а потом в Романью, и не всегда она такая же прямая и ровная, как Эмилиева. Путь был умышленно проложен через дюжину, а то и больше, важных городов, где ее и ее придворных должны чествовать и развлекать. Она будет постоянно на виду, ведь это не просто поездка жены к своему мужу, а победный парад Борджиа. Ей потребуется все ее терпение, выносливость, а также шарм и обаяние. Следующие несколько недель с ее лица не должна сходить улыбка.

Но в свою последнюю ночь в Риме она еще сама себе госпожа. Разумеется, заснуть Лукреция не могла, к тому же у нее осталось еще одно, последнее дело. Она позвала служанку и надела простую накидку и туфли.

– Я позову охрану, госпожа.

– Нет, мы пойдем одни.

На лице девушки отразилась неуверенность.

– Но на дворе темно и…

– Тут всего-то пара шагов, ты ведь знаешь, да и уйдем мы совсем ненадолго. Я обо всем договорилась.

На улице оказалось прохладней, чем ожидала Лукреция. Подмораживало. Она поглубже закуталась в накидку и ускорила шаг. Не прошло и минуты, как они пересекли площадь и оказались на ступенях собора Святого Петра. На огромной площади, начинающейся прямо от ступеней, два дня назад Чезаре убивал быков. Однако Лукреция отправилась в этот поход в память о другой пролитой крови. Пятен уже не осталось – она искала их как-то при свете дня, – но в городе, где процветает насилие, кто-нибудь вскоре наверняка обнажит меч на этом же месте.

Она толкнула заднюю дверь церкви, и они вошли внутрь. Сторож сидел на небольшом табурете, рядом горела свеча.

– Я дочь папы римского, – сказала она, сбрасывая с лица капюшон накидки. – Думаю, вы меня помните.

И сунула ему в руку монету. Он крепко сжал ее и бормотал слова благодарности, пока они не скрылись из виду.

Собор Святого Петра. Старый, холодный, похожий на пещеру. Каменные плиты его истерты миллионами ног. Здесь человек ощущает себя бесконечно ничтожным: собор кажется пустым, даже когда полон народу. Лукреция со служанкой повыше подняли факелы и быстро прошли по нефу. По обе стороны от него в тени прятались капеллы, многим из которых исполнилась уже не одна сотня лет. Самая последняя, возведенная Сикстом IV, выделялась в общем ряду, ведь была куда больше, и свечи в ней горели всю ночь напролет. В Ватикане Лукреция то и дело слышала, как люди судачат об этом соборе. Почему в современном Риме, где так много новых дворцов и церквей, это не слишком удачное сооружение до сих пор считается центром всего христианского мира? Как было бы славно, если бы вместо него возвели другой, куда более великолепный собор Святого Петра, здание, спроектированное с новым пониманием античного наследия, как, например, кафедральный собор во Флоренции, уже прославившийся на весь мир! Однажды Лукреция услышала, как посол Испании, не заметив, что она стоит в пределах слышимости, сказал, что если бы папу римского церковь волновала не менее, чем собственная семья, он наверняка подумал бы об этом. Увидев ее, он быстро потупил глаза, но было уже поздно.

На этот раз она искала расположенную в левом нефе капеллу святой Петрониллы, дочери святого Петра. Она тоже была перестроена чуть более двух лет назад. Теперь здесь находилась могила французского кардинала Билэра. Когда он умер летом от лихорадки, его погребальная скульптура уже была готова, но еще не установлена. Какое-то время о ней судачил весь Рим: молодой одаренный скульптор из Флоренции – ему едва исполнилось двадцать, когда он прибыл в город – сделал что-то совершенно необыкновенное, взяв обычную для северян идею и выразив через нее свое собственное видение мертвого Христа на руках у матери.

Впервые она пришла сюда, вернувшись из Непи, когда ее собственная печаль еще была велика и терзала ее изнутри, и с тех пор, едва почувствовав, что не в силах выносить превратностей судьбы, возвращалась снова и снова. Она находила здесь утешение, которого недоставало в той церкви, где похоронили Альфонсо. Все делалось в такой спешке, без уважения, и мраморная плита с начертанными на ней словами напоминала лишь о пережитой боли: ее муж лежал забытым в чуждом ему месте, и сама смерть его была оскорбительна.

Но этот монумент был особенным. Она видела много картин, изображающих Деву Марию с мертвым Христом: вокруг всегда толпилось много людей, они помогали ей нести тело, ведь Мария была уже в возрасте, здоровье ее подорвано болью утраты. Но здесь этот момент был показан иначе. Их было всего двое, Богоматерь с сыном. Здесь она не сломлена, не стара. Напротив, это была изящная, красивая молодая женщина, она сидела прямо, слегка склонив голову, ноги раздвинуты под тяжелыми одеждами, чтобы было удобней держать на коленях обмякшее, мертвое тело сына. Несмотря на всю трагичность момента, скульптура не вызывала ни боли, ни мук. Напротив. На лице Марии не было и намека на страдание. Да, в нем читалась грусть, но еще и умиротворенность. Неважно, сколько выпало на ее долю мучений, она поняла и приняла их в тот самый момент, когда ангел впервые явился ей. Всепрощающая мать Господа, исполненная благодати.