Оружие Вёльвы - Елизавета Алексеевна Дворецкая

приложил к плечу Альрека – будто они спят, любовно прильнув друг к другу.

Спрыгнув на землю, Эйрик поджег погребальный корабль с нескольких сторон и отошел. Стук бубна постепенно делался реже и тише, пока не растаял в гуле пламени…

* * *

Начинало темнеть, когда Снефрид с провожавшим ее Лунаном вернулась в усадьбу. Весь вечер вокруг огромного кострища близ древних курганов шумела толпа. Еще пока горел погребальный костер, начались поединки и воинские игры; иные при этом пролили кровь, но она считалась жертвой Одину, и никто не огорчился. Поминальный пир был богат – мясом быка и коня угощали и хирдманов, и жителей Ховгорда. По бокам Эйрика сидели две «валькирии» – Снефрид и Халльдис, уже без масок, будто Фрейя и Фригг возле Одина. Старая жрица, привыкшая к многолюдным пирам, необычайно воодушевленная редкостным и значительным случаем, налегала на пиво и мед, увлеченно рассказывала о древних конунгах, живших на Озере еще до того, как потомки Бьёрна Железнобокого утвердились в Уппсале, о древних обычаях. К концу пира она просто заснула сидя, и Эйрик велел уложить ее на плащ в сторонке, чтобы женщина спокойно отдохнула.

Почти все еще оставались там, приканчивая остатки угощения. В усадьбе, когда Снефрид с Лунаном вошли во двор, никого не было, кроме челяди и дозорных. Увидев Снефрид, дозорные у ворот как-то смутились, но она подумала, что их смутила ее новая должность «избирающей на смерть». Она и сама была взволнована сознанием, что теперь умеет еще и это, хотя надеялась, что это умение не будет пригождаться ей часто.

Снефрид прошла через грид к спальному чулану, велела Лунану найти Мьёлль, чтобы принесла ей теплой воды, и тот отправился в женский покой. У двери в чулан Снефрид померещилось на деревянном полу какое-то темное пятно – раньше вроде его не было, но она была слишком полна всем увиденным и услышанным, чтобы обращать внимание на такие мелочи. Медвежья шкура, обычно лежавшая возле постели, оказалась почему-то сдвинута к стене. Снефрид удивилась, но тут пришла Мьёлль с кувшином и бронзовым тазом. Снефрид с облегчением разделась, встала в таз и стала обмываться при помощи тряпки, поливая себе из ковша. Мьёлль пошла к ларю достать ей чистую сорочку и вдруг вскрикнула.

– Что такое? – Снефрид обернулась.

– Да ларь-то взломан!

– Что?

Снефрид выскочила из таза и бросилась к ларю. Мьёлль зажгла только один светильник, и в полумраке они сразу не заметили беды, но теперь у Снефрид кровь застыла в жилах. Прочная полоса кованого железа, прибитая к крышке ларя и державшая верхнюю петлю для навесного замка, была выломана из дубовой доски крышки, толстые гвозди едва держались.

– Ограбили! Госпожу ограбили! – в смеси горя и негодования завопила Мьёлль.

Не успев даже вытереться, дрожащими мокрыми руками Снефрид сняла верхнюю петлю – ключ был уже не нужен – и подняла крышку.

Первый же взгляд внутрь несколько ее успокоил: все ее вещи лежали в порядке, ничего не было потревожено. Тем не менее она стала проворно вынимать свои сорочки и платья, добираясь до дна.

Вот мешок. Она ощупала его – загадочный ларец Стюра был на месте. Мешок цел, не разорван, и шов тот же самый, какой сделала Мьёлль в их последние дни в Оленьи Полянах.

– Мьёлль, не кричи! – сама закричала Снефрид, иначе служанка бы ее не услышала. – У нас все на месте. Ничего не пропало.

За дверью уже слышалась суета – крики Мьёлль привлекли челядь и хирдманов. Скрипнула дверь, мужской голос сказал «Ой!», и дверь опять закрылась.

– Госпожа! – закричали снаружи. – Не тревожься! Мы его поймали!

– Кого вы поймали? – спешно заворачиваясь в простыню, Снефрид обернулась к двери.

– Того тролля, что ломал твой ларь!

– Мы не виноваты, госпожа!

– Не знаем, как он пролез, но мы услышали треск и пришли посмотреть.

– Подождите, я сейчас выйду.

Знаком велев Мьёлль прибрать все на место, Снефрид вытерлась, надела сорочку и платье, подпоясалась и открыла дверь. За нею обнаружились человек пять хирдманов и старший дозорного десятка – Эрленд Лис.

– Госпожа, мы успели вовремя, пусть конунг не сердится! – с беспокойством заговорил он. – Не знаю, как он пролез, может, глаза отвел! Мы не спали и не играли в кости, клянусь, а пить нам было нечего!

– Кто? Кто пролез?

– Да этот тролль, чтоб его в синюю скалу на девять локтей! Гильс мне говорит: там трещит что-то, не пожар ли? Я говорю, поди посмотри. Он идет – а огня нигде нет, в очаге пусто, все тихо. Хотел назад идти…

– Я хотел назад идти, – спешно заговорил другой, невысокий и рыжеватый, видимо, Гильс, – а слышу – опять трещит. И вроде из чулана. Я же знаю, что ты ушла и конунг ушел, а больше там никому быть не полагается. Окрываю дверь – а этот тролль стоит у твоего ларя и секирой петли выламывает! Как раз уже выломал! Меня увидел, как махнет топором! Я кричу: парни, сюда, ётуна мать! Он – на меня! Я отскочил…

– Он отскочил, этот за ним к двери! – подхватил Эрленд. – Я за секиру, а тут Лауги подбегает и на́ ему копьем! Прямо в грудь. Он упал. Мы к нему, а он все… кончился. Выносили его пока, еще немного на пол пролилось, и тут тоже… А взять он ничего не успел, только ларь взломал, но это тебе Рагнар живо починит. И еще полосу положит, чтобы надежнее. Я тут Лауги поставил, он сторожил, пока ты не пришла. Так что все в порядке. Ты же не скажешь конунгу…

– А где… этот? – осознавая значение случившегося, Снефрид обхватила себя за плечи, чтобы скрыть дрожь.

– Мы его вынесли, за дровами пока лежит.

– Покажите.

– Ну, если ты хочешь… Рожа такая разбойничья, приятного мало…

У Снефрид сильно билось сердце – и от волнения, что ее сокровище было в такой опасности, и от догадки… испуга… надежды на то, что она могла сейчас увидеть.

Она наскоро обулась, и хирдманы дозорного десятка, взяв факелы, проводили ее за поленницу, где пока положили покойника.

– Мы его не знаем, – говорил по пути Эрленд, освещая ей дорогу факелом. – Не из наших. Может, из местных. Надо завтра кое-кого из них позвать, может, признают эту рожу разбойничью.

– Да он больше на изгнанного похож, – сказал еще кто-то сзади. – Мне один мужик с хутора жаловался на днях, у них козленок с пастбища пропал, а у тестя его рыбу с сушилки унесли, он хотел конунгу жаловаться, а я говорю – не наши это, для