Дюма - Максим Чертанов

Козубский писал с возмущением, что это ложь. Однако потом выяснилось, что рассказ Дюма в деталях совпадает с донесением командира Дагестанского конно-иррегулярного полка князя И. Р. Багратиона, опубликованным 16 ноября 1858 года в газете «Кавказ». Правда, об отрезанных ушах и головах там не говорилось. Нетрудно понять почему… «На четвертом рисунке (в альбоме адъютанта князя Дондукова) были изображены лезгинские ворота, украшенные отрубленными руками; руки были прибиты гвоздями, подобно тому как к воротам наших ферм пригвождают лапы волков (чтобы отпугивать других волков). Отрубленные руки долго не подвергаются разложению и остаются, так сказать, живыми на вид благодаря какому-то составу, в котором их предварительно варят. Эти ворота в Дидо были украшены пятнадцатью руками. Другие лезгины, более благочестивые, прибивают их к стенам мечетей. В мечети Дидо было около 200 рук. Впрочем, такой христианский народ, как тушины, смертельные враги лезгин и вообще всех магометан, оказывающие огромные услуги русским в их военных экспедициях, имеют, при всех своих христианских добродетелях, тот же самый обычай: сколько врагов захватывают тушины, столько они и отрубают рук…» Ох, господин Дюма, чем такие вещи писать, лучше бы вы что-нибудь выдумали…

В Карабудахкент прибыли без инцидентов, надеялись застать Багратиона, но он уехал в Уллу-Буйнак, нагнали, он предложил подняться на гору Каранай, отправились с ним в Темир-Хан-Шуру, ночевали, утром с большим отрядом поехали в Ишкартинскую крепость. А. Магомедов, директор Буйнакского музея («Дагестанская правда» от 29 июля 2010 года): «…уже пройдя Верхний Каранай, французские гости и сопровождающая их свита из фаэтонов и тарантасов пересели на лошадей. Не успели проехать пару-другую сотен метров, как на них из-за бугра напала небольшая группа горцев на лошадях. Тогда Багратион дает команду отразить нападение горцев, в конечном итоге что и удалось сделать… Иван Романович Багратион и его друзья только здесь признались, что то нападение горцев внизу, у подножья вершины, было не больше чем имитация нападения, специально устроенный розыгрыш. На это Дюма ответил, проведя рукой по своей шевелюре: „Браво, здорово, значит, и я внес свою лепту в Кавказскую войну“ и сделал еще один выстрел. Еще накануне ночью приготовили и для писателя наган, заранее его зарядив холостыми патронами….» Ничего подобного в тексте Дюма нет, не говоря уже о том, что наганов тогда не существовало. Он пишет: доехали до Ишкартинской крепости, поднялись на Каранай, красивый вид, ночевали в Ишкартинской, портной за ночь сшил для него подобие офицерского мундира — вот и все.

Дальше ехали в компании Багратиона: опять Темир-Хан-Шура, Дженгутай, Параул, Гелли, Карабудахкент, Дербент. Багратион рассказал о Нестерцовой и Марлинском. В Дербенте остановились у военного губернатора генерал-майора Д. К. Асеева. Козубский: «Едва ли не Багратион подстроил депутацию местных жителей, которая, по словам Дюма, приветствовала его как автора романов, доставлявших им величайшее наслаждение…» Что такое «едва ли не…»? Если не знаешь, подстроил или нет, зачем говорить?

Спустились к морю — через Кубу в Баку, там жили у главы городской управы М. Пигулевского, повидать гостей приезжал Хасайхан Уцмиев, кумыкский князь и генерал-майор русской армии, с женой, поэтессой Хуршидбану (псевдоним «Натаван»), Дюма подарил ей шахматы — они хранятся в Музее литературы имени Низами — получил от Уцмиева еще сведения о Марлинском. У него две «бакинские» темы — Марлинский и нефть: «Везде вокруг города, по всему побережью Каспийского моря, вырыты колодцы глубиной от трех до двадцати метров. Сквозь глинистый мергель, пропитанный нефтью, сотня из этих колодцев выделяет черную нефть, пятнадцать — белую. Из них извлекается почти сто тысяч центнеров нефти в год. Эта нефть отправляется в…» Будьте уверены, Дюма все написал: и куда отправляется, и почем, и какими коврами торгуют в Баку, и кто такие зороастрийцы, и чем различаются сунниты и шииты, и каковы особенности местных комаров… 23 ноября выехали в Шемаху, встретили офицера, который видел Шамиля. Наконец-то! В газете «Монте-Кристо» Дюма обещал: «…посетим лагерь нового титана, Шамиля», не получилось, выжидал, не писал с газетных источников, надеялся найти очевидца — нашел. Отозвался он о Шамиле довольно нейтрально, но скорее с симпатией, назвал «человеком чести» — как и его противника Ермолова, что «олицетворял собою террор, но то было в эпоху, когда террор мог оказаться спасительным, так как священная война не соединяла еще всех горских племен воедино».

После Баку — Шемаха: там гостя запомнил местный житель И. Евлахов, чей рассказ опубликован в «Новом обозрении» в 1887 году: «Атлетическая дородность Дюма, здоровое смуглое лицо и густые черные курчавые с проседью волосы придавали ему оригинальность, которая бросалась в глаза. Он был в каком-то неопределенном костюме, вроде ополченки, в дорожных сапогах; в них он являлся и на базаре, и в гостиной… Добряк, словоохотливый, неутомимый и приятный собеседник, он высказывался весь с первой же встречи… Вечером нас пригласили к одному из зажиточных шемахинских мусульман, Нахмуд-беку… Здесь мы много говорили о судьбах Востока, коснеющего в невежестве, несмотря на то, что он довольно уже сблизился с Европою, о Ламартине… На последовавшем затем персидском вечере, увлеченный прелестями Нисы, Дюма после второго блюда встал из-за стола, подошел к ней, приподнял покрывало и поцеловал ее в пояс. Публика, в особенности почтенные гости из местных мусульман, сидевшие за столом, с удивлением смотрели на Дюма…» Ниса — танцовщица, Дюма пишет, что спросил хозяина, может ли она исполнить «танец пчелы», но тот отказал. Вряд ли бы он стал без спросу ее целовать.

26 ноября прибыли в Нуху, узнали все о шелкопрядстве, гостили в доме генерал-майора князя Р. Д. Тархан-Моуравова, у того сын Ваня десяти лет, знает французский, играет с кинжалом и как о самой обыкновенной вещи говорит о том, что ему могут отрезать голову. Дюма растрогался, на другой день прощался с мальчиком «обливаясь слезами», потом, в Париже, о нем беспокоился. (Все нормально: ребенок этот впоследствии стал ученым-физиологом.) На следующий день проехали Царские Колодцы, видели замок царицы Тамары. Показался Тифлис: «первый признак цивилизации — виселица и казармы». Дюма не успокоился, пока не узнал, чьи тела на виселице (сказали: грабителей). Французский консул барон Фино познакомил со знатью: Чавчавадзе, Орбелиани. В Париже Дюма читал книгу «Восемь месяцев в плену Шамиля» Анны Дрансе, бывшей гувернантки в семье Чавчавадзе, попавшей в плен вместе с Анной Чавчавадзе и еще несколькими женщинами; теперь Чавчавадзе сама рассказывала ему подробности. Жизнь в городе цивильная: «Когда я ехал в Тифлис, признаюсь, мне представлялось, что я еду в страну полудикую. Я ошибался. Благодаря французской колонии, состоящей большею частью из парижских швеек и модисток, грузинские дамы могут следовать с опозданием лишь в две недели модам Итальянского театра и Больших бульваров». Все это мило, но не за тем ехали. Он решил проследовать до Владикавказа по Военно-Грузинской дороге. Муане сказал, что ему все надоело, 20 декабря поехали с Калино и проводниками: мост через Куру, Мцхет, Душет, Ананур, Кайшаур, дальше дорогу завалило. «Через три дня я был уже в Тифлисе; меня считали погибшим в снегу и надеялись отыскать только весной». Впечатления от строительства: «…на деньги, потраченные на Военно-Грузинскую дорогу, можно было бы вымостить весь путь серебряными рублями… Вот так все и делается в России: никогда начатое дело не доводится до конца, не простирается за пределы абсолютной необходимости конкретного момента. Когда же нужда миновала, начатое дело бросается на полпути, на произвол судьбы… Нельзя понять — тем более при современном уровне цивилизации и культуры — эту одновременную и равную потребность в захвате чужого и беспечность в сохранении и улучшении собственного…» Что за скучный человек — нет бы похвалить проект…