Избранные произведения - Лайош Мештерхази

ампирный дворец. Снаружи едва поврежден, внутри, конечно, следы нескольких попаданий. Крыши нет, окон нет, рамы вылетели, ну, да ведь это естественно.

— Архитектурный памятник, — сообщает учитель рисования, — ровесник Шандорова дворца! Заходите!

И турист впереди нас вверх по лестнице, по залам без дверей, где гуляет сквозняк, показывает, объясняет:

— Выставочные залы, клубные комнаты, мастерские художников!

Тут загорается уже и доктор Густи.

— Послушайте, да мы и концерты устраивали бы! Я бы сколотил оркестр. — И порхают имена: этот живет здесь, в Буде, и тот, и другой. — Концерты устраивал бы каждую неделю. В пользу народной кухни. А по стенам бы — сплошь картины современных художников, на продажу в благотворительных целях. Художнику что нужно. Холст, краски, крышу над головой, что-нибудь поесть.

Оживает и Жужа, расстроенная тем, что идея коммуны рассыпалась в прах.

— Здесь будет культурный центр района!

Уже во дворе обсуждаем детали. График раскатывает перед нами план-схему.

Товарищ Стойка считает, что за месяц можно привести все в порядок.

Верхние залы пусты, а здесь, во дворе, под навесной галереей, свалены в кучу диваны, стулья, шкафы. Все в отбитой штукатурке, в пыли. И в дальнем конце двора — дверь. Целехонькая застекленная дверь.

— Здесь что, живут?

Жужа возвращается бегом.

— Две комнаты, кухня — старая дворницкая квартира, сохранилась в целости. Пожилая женщина с мужем.

Барахла там навалом, даже на кухне во-от такое зеркало!

График отмахивается:

— Шут с ней, с дворницкой, пусть старики живут себе спокойно.

— Все равно ведь нам кто-то нужен, хранитель, управляющий…

Не понимаю даже, откуда люди прознали, но едва мы выбрались на улицу, как со всех сторон уже посыпалось: «Говорят, Илона Надьковачи выступит», «Говорят, во дворе будет летний театр». Электричества нет, радио нет, по всей Буде не наберется и десятка работающих телефонов, но служба информации на высоте. У церкви нас догоняет женщина, представляется:

— Я была хозяйкой кинотеатра. Сохранились два проектора, комплект объективов, все упаковано, имею и усилители. Я все уберегла от немцев. Можно хоть сейчас кино показывать. Я бы знала, что дело по крайней мере в надежных руках.

В Хорватском саду роют ямы, административные служащие распоряжаются. Один издали машет шляпой, спрашивает:

— Будет концерт, да?!

Учитель рисования ревниво отвечает:

— Будет выставка — графика, живопись, скульптура, — постоянная экспозиция! И школа живописи!

Все-таки дом «отыскали» они, художники.

В парткоме фракция квартальных доверенных уже обсуждает программу будущего клуба.

Вижу, что меня ожидает много людей. Квартальных доверенных поручаю Лаци. Густи тащит в угол два стула, разворачивает свой тонометр, начинает прием.

Вхожу к себе, из двух крошечных окошек на мой письменный стол падает немного света. Напротив — ковер с дыркой: символ наказания за предательство. Слышу, что за дверью кто-то покашливает. Затем голос: «Мы бы с господином секретарем…» Тихо, тактично, но решительно Слатинаи его наставляет:

— Господина секретаря следует называть «товарищ». Приветствие — «Свобода!»

Однако вошедший ограничивается пожеланием доброго дня.

— Господин секретарь?…

Вообще же этот человек, видно, привержен к формальностям: он кланяется, представляется, называет и свой ранг — начальник министерского отдела в отставке. Сухопарый старик с военной выправкой, голубые глаза в красных прожилках, коротко постриженные седеющие волосы. Предлагаю ему сесть, сам же стою.

— Прошу извинить, что решился побеспокоить… Та вилла принадлежит мне.

— Вот как?! Очень хорошо. Тогда мы сейчас же и обсудим все детали.

— Извольте понять: вилла — моя собственность. И в настоящий момент мы с женой проживаем внизу, в дворницкой.

— Да? Ну, не беда. Нам все равно кто-то будет нужен… Ведь вы, вероятно, слышали, мы хотим создать там культурный центр райо…

Он сухо меня прерывает:

— Пожалуйста, поймите: это мой собственный дом.

— Конечно! Но сейчас это даже не дом. Одни развалины.

— Да, развалины! Что делать! Не я виноват, а страдаю я!

— Ничего. Отремонтируем. Районная инженерная контора приведет в порядок на общественных началах. Потом организуем концерты, литературные вечера. И кинооборудование есть! Представьте, наконец-то район будет иметь собственный Дом культуры… А во дворе — даже летний театр! Вообразите, под аркадами публика, а…

— Простите, но это возмутительно! Повторяю: это мой дом!

Невозможный старик. И чего он так злится? Кричит уже.

— Этот дом мой! Поймите же наконец!

Кровь начинает закипать уже и во мне:

— Да хоть сто раз услышу, лучше не пойму. Очень рад. Я бы и так разыскал вас, чтобы все обсудить.

— Что обсуждать? Никаких обсуждений! Дом принадлежит мне!

До меня смысл его фразы дошел только сейчас, но мне все еще не верится.

— Значит, вы… То есть вы не рады?! То есть вы не хотите…

— Не хочу! Этот дом принадлежит мне. И если надо, я дойду… я дойду до…

— До кого?!

Он замолкает. Будто его вдруг ударили по голове. Взгляд блуждает.

— До кого?! — злорадно переспрашиваю я. Этот человек только сейчас осознает, что обращаться ему больше не к кому. И тотчас мне становится его жалко. — Мы ведь только добра хотим. Дом ваш восстановим, отремонтируем, за наем будем платить и беречь будем. Он станет культурным центром района. Спросите у людей, у людей на улице…

Он даже не подает руки, поворачивается ко мне спиной.

— Это, знаете ли, это… — И, хлопая дверью, выходит.

Что делать? Надо будет потом в национальном комитете… Быстро успокаиваюсь, продолжаю заниматься своими делами. Не проходит и часа, как, вытирая платком руки, появляется Густи.

— Я был там, в пятьдесят седьмом.

Подтруниваю над ним:

— Ага! И тебя взяло за живое? Оркестр! Уже готов бросить свою медицину?

Но Густи все так же серьезен.

— Меня только что… вызвали к больному, то есть… — Он встряхивает головой. — К покойнику.

— Ого!

— Да к тому старику, что у тебя был. Ну, что будто аршин проглотил.

— Что с ним?

— Кровоизлияние в мозг. Едва добрался, уже отдал концы. Жена говорит: пришел домой, но даже не сказал ничего, только побагровел, зашатался… Она его уложила, попыталась помочь компрессами… Головокружения бывали у него и раньше.

Встаю, подхожу к своим осколочным окошкам. Внизу, в Хорватском саду, роют ямы. Одинаковые четырехугольные ямы. Административные служащие передают из рук в руки тетрадь в твердой обложке. Там же полицейские, солдаты-санитары. Через одинарное стекло слышно каждое слово — диктуется акт захоронения из нотариальной книги: «Немецкий солдат без знаков различия. Неизвестный. Возраст — около двадцати… Аттила Реже, служащий частной фирмы, пятьдесят шесть лет. Адрес: улица Паулер… Мартон Киш, младший сержант артиллерии ПВО… Село Сатьмаз…»

В районе не захоронено еще более двух тысяч погибших.

— Пришел бы сразу ко мне, — ворчит Густи, — у меня же тонометр есть!

Входит и Жужа. Она уже