Живой Журнал. Публикации 2008 - Владимир Сергеевич Березин

словно гунны, проводя в Сети массированные акции дискредитации ныне существующей современной поэзии".

Нет, я очень сурово отношусь к современной поэзии — причём обычно отделываюсь фразой, что "этого авторая не понимаю", но тут как раз то, что случилось с Дыховичным.

Ну вот кой чёрт приводить как аргумент то, что ты точно не знаешь.

Вот я тоже часто лажаюсь, да только откатываюсь обратно колобком, стараюсь слушать, что мне умный люди говорят. (Тем и хорош Живой Журнал, кстати — апробацией. Тебя похвалят два клакера, один умный человек, три идиота обругают. А потом придёт умный человек и скажет: "У вас в третьей строчке знак перепутан, а в основе второго уравнения лежит ложная посылка").

Извините, если кого обидел.

10 октября 2008

История по автомат

Надо сказать, что давно меня занимает писатель Веллер. Я бы даже сказал, я его изучаю. И вот за завтраком я наблюдал дискуссию, в которой он участвовал.

Дело, конечно, не в том, что говорит Веллер — а говорит он всегда одно и тоже: добро должно быть с кулаками, и поэтому кого-нибудь нужно немедленно расстрелять.

Ведь Веллер чем хорош — это ходячий пример нескольких стереотипов.

Говорит что-то безумное, перечисляет какие-то ужасные примеры — в и всё это называется учёным словом "квинтэссенция".

Среди прочих мифологических конструкций Веллера есть одна, которая выходит за рамки желания расстреливать.

Это вот что: на эмоциональном уровне придуман такой автомат по продаже счастья: опустишь в него что-то, навроде жертвы, и выскочит в лоток несколько счастья.

Или там расстреляешь немного человек, и жизнь как-то станет лучше. И зависимость эта линейная.

Нет, некоторая правда в этом есть, но беда в том, что этот автомат счастья действительно есть. Только работает странно. И вот былочи настреляют уйму народу, салят в щель, а автомат захрюкает, да и харкнет тебе в ладонь. Ещё удавят несколько граждан, автомат мигнёт лампочками и снова тишина.

Дело в том, что тут жертвы, падающие в щель совершенно никак не связаны с результатом. Хотя выйти в начищенных сапогах справа от строя, и взмахнув стэком, вяло бросить "Пли!" — вещь душеподъёмная. Кто бы спорил — перед строем стоять куда неприятнее.

Извините, если кого обидел.

11 октября 2008

История про Владимира Шарова

— Вот твой недавний роман "Будьте как дети" прошёл в финал "Большой книги", получил премию "Книга года", хотя мне представляется чтением сложным. Кто его потенциальный читатель? Нет, я спрашиваю не с точки зрения маркетинга, рыночных перспектив — я говорю с точки зрения того, как представить себе этого читателя писателем, можно ли, или вовсе не надо думать о читателе?

— Каждый свой роман ("Будьте как дети", которые писались семь лет — не исключение) я правлю по много раз. Цель, как и у большинства моих коллег, одна — сделать текст ясным и прозрачным. Во всяком случае, для меня самого ясным. Откровенно говоря, своего читателя я себе никак не представляю — так было и раньше, и сейчас. Люди кажутся мне бесконечно разными, друг на друга напрочь непохожими, вдобавок у каждого свой опыт жизни, который мой текст миновать никак не может. Написанное, если оно, конечно, прочитано, так или иначе проходит через жизнь каждого читателя, комментируется, объясняется, дополняется этой жизнью, и то, что в итоге этой совместной работы получается, собственно говоря, и есть роман. Роман, который по-настоящему завершен. То есть, насколько я понимаю, вещь от природы должна обладать очень большой валентностью — способностью соединяться, становиться своей для совсем разных и незнакомых, не связанных между собой людей. Написать эту валентность невозможно — она или есть или ее нет. Один роман способен сказать что-то сотне, тысяче людей, а другой — чуть ли не сотне тысяч. Все это чудо, загадка, которую я и раньше не понимал, и сейчас точно так же не понимаю. Что же касается сложности того, что я пишу. У нас была очень страшная и очень непростая история. Весьма мало похожая на ту, какой она описана в учебниках. Ясность, логичность того, чему нас учили, успокаивала, со многим примиряла, и от этого трагедия как бы лишалась своего безумия, выздоравливала. Но эта логика ей не родная и правды в ней немного. На свет божий она появилась лишь после жестокой подгонки и правки. Вместе с уничтожением миллионов людей, из книг вымарывали все то, что с этими людьми было связано, и получалось, что погибшие не только не являются законной частью своего народа, а их как бы и вовсе не было. В общем, мне хочется верить, что сложность того, что я пишу, меньше всего связана с красотами стиля или чем-то схожим — она от сложности самой жизни, от ее поразительной подвижности и изменчивости, от множества людей, за каждым из которых стоит своя правда и своя беда и, главное, от невозможности все это между собой примирить. Конечно, всегда помнить, что рядом живут люди с совсем другим пониманием мира, непросто, но если мы этого не забываем, крови льется куда меньше.

— А вот какая польза от литературных премий? (Очевидная польза — это деньги, или повод к допечатке, ну а вот ещё? Меняет ли это самооценку, или ну их всех, нужно держать дистанцию от этого чувства "меня признали"). Каково личное-то отношение к премиям?

— Пока ты пишешь, в тебе огромный страх, что ты или не сумеешь, или не успеешь дописать, и все, вплоть до самой примитивной физиологии, зависит от того, как идет работа. Если хорошо, тебе сам черт не брат, а если ты в простое, тоска такая, что не дай бог никому. Но потом, когда рукопись завершена и издана, расклад меняется. Страха уже нет, но книга будто малый ребенок. Он уже рожден, со всеми своими ручками и ножками вылеплен и выношен, и теперь ты должен сделать все, что только возможно, чтобы его жизнь сложилась. Литературные премии в этом деле большое подспорье. Не думаю, что у большинства моих коллег самооценка сильно меняется — каждый более или менее представляет, на каком уровне он работает. Важнее другое. Раньше люди решали, что они будут читать, а что нет, слушая своих друзей и знакомых. Эти наводки, как правило, были мудрые и не случайные. В итоге стоящие того книги, коли они уж были изданы, не тонули в общем потоке. Сейчас, когда читать стали меньше, когда о книге говорят редко и