Керенский - Владимир Федюк

Эмигрантские мемуары — жанр, представленный тысячами названий. Мемуары писали все: царские министры, белые генералы и рядовые обыватели, которым судьбою было суждено присутствовать при крушении великой империи. Они в разной мере талантливы и информативны, но все, за немногими исключениями, — тенденциозны. Мемуары служили оружием в политической борьбе, не прекратившейся и в изгнании. Главный их смысл заключался в стремлении очернить врагов и объяснить, что самому автору мемуаров не удалось решить все поставленные задачи только в результате несчастливого стечения обстоятельств.

Воспоминания Керенского — один из самых ярких примеров такого подхода. Его основной тезис исходит из противопоставления Февральской революции, которая принесла России свободу и демократию, и Октябрьской, ставшей началом конца. Главные виновники того, что страна скатилась к большевистской диктатуре, — "большевики справа", Корнилов и корниловцы. Надо сказать, что большой сенсацией воспоминания Керенского не стали. Их не обсуждали так, как обсуждали "Очерки русской смуты" Деникина. Объясняется это тем, что Керенский не рассказал в мемуарах ничего нового. Всё, о чем он писал, было известно по газетам и свидетельствам других современников.

Керенский и в 50 лет сохранял хорошую форму, но возраст все-таки давал о себе знать. Нина Берберова, часто общавшаяся с ним в это время, вспоминала: "Бобрик на голове и за сорок лет, как я его знала, не поредел, только стал серым, а потом — серебряным. Бобрик и голос остались с ним до конца. Щеки повисли, спина согнулась, почерк из скверного стал вовсе не разборчивым".[439] Зрение Керенского, и прежде слабое, еще больше испортилось. Теперь лорнет был обязательной частью его каждодневной экипировки. Поэтесса Ирина Одоев-цева записала свои впечатления от первой встречи с Керенским: "Лорнетка кажется особенно хрупкой, игрушечной, в его увесистом кулаке. Он подносит ее к глазам, и от этого его массивное, широкое лицо принимает какое-то странное, жалкое выражение — не то стариковское, не то старушечье".[440] На улице Керенский лорнет, естественно, не доставал и по этой причине не узнавал знакомых и на ходу налетал на людей и предметы. Рассказывали, что как-то, переходя улицу, он едва не столкнулся с ехавшим автомобилем и, приподняв шляпу, вежливо извинился: "Пардон, мадам!"

У Керенского и раньше было немало странных привычек, с возрастом же эта особенность только прогрессировала. Он стал невероятно болтлив, при этом в разговоре постоянно повышал голос, так что к концу прямо кричал на собеседника. Он полюбил рассуждать о смерти и говорил, что намеренно часто летает самолетом, так как надеется рано или поздно попасть в авиакатастрофу. Еще одной странностью Керенского была непонятная нелюбовь к кинематографу. Он гордился тем, что ни разу в жизни не был в кино, и считал это проявлением траура по утраченной Родине.

Всё это было классическими признаками надвигающейся старости. Однако именно в эту невеселую пору Керенскому было суждено встретить женщину, изменившую его жизнь. Он и раньше не страдал от невнимания слабого пола, но всё это были в разной степени случайные связи. Совсем другое дело — та любовь, которая пришла к нему на шестом десятке лет.

Тереза Лидия (Нелль) Триттин была дочерью владельца мебельной фабрики из австралийского Брисбена. В ранней молодости ей в руки попался "Дневник Марии Башкирцевой", и встреча с этой книгой перевернула всю ее жизнь. Нелль начала бредить Россией и после Первой мировой войны уехала в Европу, надеясь найти там русского жениха. Сначала ей не повезло — ее русский муж певец Надеждин предпочитал жить за счет жены да и к тому же изменял ей направо и налево. Нелль развелась с ним и вскоре после этого встретила Керенского.

По свидетельству Нины Берберовой, Нелль являла собой тип не столько европейской, сколько русской красоты. "У нее были плечи и грудь, как у Анны Карениной, и маленькие кисти рук, как у Анны, и глаза ее всегда блестели, и какие-то непослушные пряди выбивались из прически около ушей".[441] Керенский влюбился, как влюблялся только в юности. Поначалу на пути его стремления соединиться с Нелль встала непростая проблема. Формально он оставался в браке с Ольгой Барановской, которая упорно отказывалась дать ему развод. Но всё в конечном счете удалось решить, и Керенский официально женился на Нелль.

Молодая жена была на два года младше второго из сыновей Керенского и на 28 лет — его самого. По этой причине Керенскому пришлось на себе испытать весь груз комплексов стареющего мужчины. Он начал скрывать свой возраст (хотя эту информацию можно было узнать в любом справочнике), приобрел привычку подчеркивать в разговоре со знакомыми и незнакомыми свое здоровье и выносливость. Особенно он любил рассказывать, что каждый день проходит пешком 10–15 километров.

Новый брак Керенского совпал с новой волной его политической активности. Советский Союз при Сталине постепенно превращался в важнейший фактор европейской и мировой политики. Это вызвало к жизни резко возросшую потребность в экспертах-"советологах", которые поначалу рекрутировались прежде всего из среды русской эмиграции. У Керенского были неоспоримые преимущества перед конкурентами в этой области — имя и статус бывшего главы государства. Статьи, написанные бывшим русским премьером, начинают публиковать не только эмигрантская пресса, но и самые солидные издания в Европе и США.

Его начинают активно приглашать с лекциями, благо к этому времени он достиг значительных успехов в иностранных языках. После стольких лет эмиграции Керенский изъяснялся по-английски и по-французски почти свободно. Впрочем, в нем легко было узнать иностранца, и дело было даже не в акценте. Как многие люди, выучившие чужой язык уже во взрослом возрасте, Керенский усвоил характерную манеру речи, проявлявшуюся в стремлении избегать сложных грамматических конструкций, говорить прежде всего так, чтобы быть понятым. Этот индивидуальный стиль сохранился у него до конца жизни.

В роли же оракула, трактующего непонятную западному читателю советскую действительность, Керенский оказался не хуже и не лучше других. Нужно сказать, что он избежал идеализированного взгляда на сталинизм, чем грешили многие эмигранты. В понимании тех, кто придерживался такой позиции, Сталин восстанавливал утраченное величие России, а значит, заслуживал поддержки. Керенский же не уставал повторять, что сталинский режим представляет собой тоталитарную диктатуру фашистского типа.

Впрочем, Керенский не избежал обычной для эмигрантов проблемы. Глядя на Россию издалека, получая информацию о ней между строк советских газет и от немногочисленных пе-ребежчиков-"невозвращенцев", эмигрантские аналитики нередко додумывали то, чего на самом деле не существовало. Именно таким мифом стал заговор "красных маршалов", родившийся в воображении Керенского. Он действительно был убежден, что Тухачевский, а также примкнувшие к нему Бухарин и Рыков готовили переворот, имевший целью устранение Сталина и установление в стране более демократических порядков. Керенский не только верил в это, но и активно писал на эту тему, забывая, что эмигрантскую прессу регулярно читают в Москве. Ему, к счастью, не пришлось узнать, что часть из написанного им была использована следователями НКВД. Так, в числе доказательств обвинения, предъявленного П. Д. Дыбенко, было высказывание Керенского о том, что вождь балтийских матросов уже в 1917 году был немецким агентом.[442] У Керенского не было оснований добрым словом вспоминать того, кто заставил его бежать из Гатчины, но не до такой степени, чтобы обрекать его на смерть ложным обвинением.