Мерлин - Стивен Рэй Лоухед

церкви и подняла сверток, чтобы все могли его видеть. Затем начала разматывать ткань.

Блеснули золото и серебро, ткань спала, явив всем то, что я мог назвать и прежде: Меч Британии.

— Это, — сказала она, поднимая его, — меч Утера и Аврелия, однако прежде, давным-давно, он принадлежал первому Верховному королю Острова Могущественных. И с тех пор им владел каждый Верховный король, кроме одного (она имела в виду Вортигерна), — ибо это меч Максима Великого, Императора Британии и Галлии.

Она медленно повернулась, чтобы все видели — это и впрямь знаменитый меч императора. Свет из узких, высоко расположенных окон падал длинными косыми лучами, вспыхивая на лезвии и зажигая огнем резной аметист с орлом.

Да, короли узнали меч, это выдавала вспыхнувшая в их очах алчность. Дунаут даже нежно погладил рукоять своего меча, словно прикидывая, каково это — владеть имперским клинком Британии. У других тоже пальцы дергались, а глаза так и ели холодное, длинное, поблескивающее лезвие.

Игерна двумя руками подняла меч над головой. Все смолкли.

— Государи мои! Вот Меч Британии! Стыдно драться над ним, как собаки дерутся над костью!

Потом, опустив меч, она уперла его острием в пол, сложила руки на рукояти, медленно опустилась на колени и склонила голову.

Не знаю, как она молилась. Не знают и остальные. Однако, какими бы ни были слова, немного столь сердечных молитв слышали эти своды.

Я и сейчас вижу ее, стоящую на коленях в кольце королей: синий плащ перекинут через плечо, гривна поблескивает на тонкой шее, длинные пальцы сплетены на золотой рукояти, чело касается самоцветного камня. Свет из окон окружал ее священным ореолом.

Если слова Игерны привели королей в смущение, то молитва заставила замереть. Только совсем уж бессердечный человек мог не устыдиться при виде этого целомудренного зрелища. Сознание вины заставило их всех онеметь.

Наконец, закончив молитву, она встала и, держа перед собой меч, медленно пошла вдоль кольца королей.

— Властители Британии! — провозгласила она уверенно и громко, — этот меч надлежит носить тому, кто никогда не искал возвыситься сам, кто яснее всех видит нашу страну, тому, чью мудрость ценят равно убогий и знатный, чью силу и отвагу воспевают в богатых чертогах и в бедной лачуге от края до края земли...

Игерна остановилась передо мной.

— Государи мои, я вкладываю этот меч в его руку, и пусть теперь тот из вас, кто мнит себя более достойным, отнимет его силой.

— Почему? — я осип от изумления.

— Потому что ты сам никогда бы себя не предложил.

Она повернулась к собравшимся и воскликнула:

— Кто вместе со мной принесет клятву верности нашему Верховному королю?

Игерна опустилась на колени и, как повелось издревле, протянула руки к моим стопам. Короли переглянулись, но никто не последовал ее примеру.

Время тянулось медленно, и было похоже, что благородный поступок Игерны закончится позором. Короли упрямо не двигались с места. Их каменное молчание дышало вызовом.

Похоже, Игерна просчиталась. Их высокомерное презрение ко мне свело на нет ее прекрасный порыв. Я готов был зарыдать от жалости к ней.

Однако, когда уже казалось, что она сдастся, кто-то шевельнулся на противоположной стороне церкви. Я поднял глаза. Лот медленно поднялся на ноги. Мгновение он медлил, потом шагнул вперед, не отрывая от меня глаз.

— Я клянусь в верности, — провозгласил он, и эхо гулко отозвалось под высокими сводами. Он опустился на колени рядом с Игерной.

Лот еще больше, чем Игерна, изумил королей. Они смотрели, не веря своим глазам, и я тоже. Однако воли двоих мало, чтобы возвести человека на верховный престол.

Но тут Кустеннин тоже шагнул вперед.

— Я клянусь ему в верности, — зычно объявил он. Следующим тишину нарушил голос Теодрига. Оба встали передо мной на колени, за ними последовали их соратники. Затем встали Эльдофф Эборакский и Райн Гвинеддский вместе со своими советниками, все они поверглись к моим стопам и принесли клятву. К ним присоединился Кередигаун и его свита.

Будь это в другое время или окажись на моем месте кто-то иной, все могло повернуться иначе. Впрочем, думаю, то, что случилось в это ясное утро, было предрешено изначально.

Дунаут и Моркант с их отвратительной сворой были сильны. Я знал: они никогда не склонятся передо мной. Итак, короли разделились, и противников моих было больше, чем сторонников.

Я не мог стать Верховным королем. Да я и не желал этого. Однако меня поддержали достойные люди. Теперь во всяком случае я был вправе действовать.

— Знать и короли Британии, — сказал я, поднимая меч. — Многие из вас провозгласили меня Верховным королем...

— А многие — нет! — завопил Дунаут. — Все знают, что ты долгие годы и кинжала в руках не держал!

Я продолжал, словно не слышал его слов:

— И хотя я мог бы настоять на своем избрании, я не стану это делать.

Почти все смолкли, зато Дунаут еще больше расхрабрился и закричал:

— Вот я и говорю, надо выбирать такого, кто не побоится обнажить этот меч в бою!

Это я спустить не мог.

— Думаешь, я струсил? Кто думает, что Мирддин Эмрис боится употребить этот меч по назначению? Выходи вперед, проверим!

Дураков принимать мой вызов не нашлось.

— Значит, я прав, и никто из вас так не думает, — продолжал я. — Вам известно, что не страх мешал мне сражаться, но уроки прежних войн: можно убить лишь столько-то саксов, пиктов, ирландцев. Затем придут новые саксы, пикты, ирландцы, и я вам скажу: хоть бы реки потекли вражеской кровью, а небо почернело от дыма горящих тел, всех перебить нельзя.

Я почувствовал, как кровь во мне закипает. Слова жгли грудь.

— Этот меч — Британия, — возгласил я, вздымая его над головой. — У меня на него не меньше прав, чем у любого другого, и побольше, чем у иных. И все же не мне им владеть. Тот, кому достанется этот меч, будет владеть Британией. И пусть он держит его крепко! Посему с нынешнего дня я складываю оружие, дабы служить тому, кто будет его достоин.

Однако скажу вам истинно: этот меч не дастся ни тщеславному, ни дерзкому. Не дастся он ни гордецу, ни тому, кто идет по трупам друзей. Императорский меч Британии достанется тому одному из вас, кто согнет спину и вознесет других, кто отбросит дерзость и гордыню, тщеславие и властолюбие, кто унизится до последнего