Цветочки Александра Меня - Юрий Пастернак

Агент между тем продолжал разводить свою демагогию. Я его практически не слушал: в глазах было темно от гнева и отвращения. Издавая время от времени какие-то междометия, я лихорадочно думал: что же делать? Они ни за что не отстанут. Как бы в подтверждение моих мыслей кагэбист на прощание обронил: «Мы вас обязательно разыщем, позвоним».

Разозлённый и подавленный, я отправился домой. В голове стоял звон, грудь придавила тяжесть. «Ну уж нет, – думаю. – Решили сделать из меня Павлика Морозова? Обойдётесь!» Долго ходил из угла в угол, потом сидел, размышлял. Вертелись в голове разные варианты, но ничего стоящего я так и не придумал. Пришёл утром на работу, а навстречу мне начальник – тебя, мол, уже разыскивают, звонил такой-то. Это был вчерашний вербовщик. «Плотно взялись, – подумал я, – вздохнуть не дают». Оставалось только одно: уповать на мудрость отца.

Не сразу я на это решился – ведь отец всех нас берёг. Многое из того, что пришлось пережить ему на допросах, он наверняка от нас утаивал. Больше того: рассказывая о своих бдениях в лубянских кабинетах, он изображал их чуть ли не забавными эпизодами. С неизменным юмором живописал образы следователей, передавал реплики и монологи. Но нас его бравада не успокаивала. Слишком хорошо каждый в стране знал, что это за учреждение – Комитет госбезопасности CCCР.

Так или иначе, то обуреваемый паническими мыслями, то впадая в какую-то прострацию, я ехал к отцу за советом. Как только мы уединились в его кабинете, я стал выплёскивать всё, что накипело на душе: сумбурно, взволнованно и, наверное, не слишком вразумительно. Я говорил, говорил – и вдруг осёкся: вместо сумрачно-тревожного отцовского лица на меня глядело лицо ободряющее, чуть ли не весёлое. Это совершенно не вязалось с моими представлениями о размерах свалившейся на меня опасности, от которой не было спасения! А когда я закончил всё на той же траурной ноте, отец вдруг засмеялся и воскликнул: «Ну, мерзавцы! И до тебя добрались!» – причём и в смехе его, и в этом возгласе явственно слышался оттенок какой-то пренебрежительной жалости к тем, кто устроил мне ту злосчастную встречу. «И что же будем делать?» – спросил отец. Я поспешно начал перебирать варианты, которые сам же отверг, и, чувствуя, что всё это не годится, впал было в уныние. А отец, терпеливо выслушав мои сетования, веско сказал: «Спокойно! Не суетись. Смени работу и квартиру – там тебя всегда отыщут и покоя не дадут. На работу устройся либо по совместительству, либо по чужой трудовой книжке, но аккуратно, чтоб никто ничего не заподозрил. В комитете поищут тебя, потеряют след и отстанут».

Поражённый такой реакцией, я вытаращил глаза и с жаром выпалил: «Да как же так? Это ведь самая “мужская” (на тогдашнем молодёжном жаргоне – “могущественная”) организация в мире! Она контролирует в стране всё и всех. Не пройдёт и пары суток, как меня отыщут!» Oтeц был всё так же спокоен. «В этой “самой мужской” организации, – заметил он, – тоже люди работают, а не всемогущие волшебники. И у них есть человеческие слабости, свои заботы и соображения – поважней твоей персоны и дел, высосанных из пальца. Скоро лето, отпуска – не до тебя будет. У них и посерьёзней работы хватает. Махнут на тебя рукой, а разработку по тебе сдадут в архив. Всё устаканится, будь уверен. Говорю как знающий человек».

Действительно, отец уже достаточно пообщался с этой братией, чтобы иметь право делать такие выводы. Но успокоился я не вполне, видно, крепко в моей голове засели мифы о «рождённой революцией» всесильной организации. Я считал, что за мной ведётся постоянная слежка и оперативники только ждут команды, чтобы схватить меня и учинить расправу. Тем не менее советы отца я исполнил в точности. Уволился с обеих работ – основной и по совместительству, съехал на другую квартиру. Хозяева знать меня не знали, чему я был несказанно рад, как и тому, что Москва – гигантский мегаполис, где легко затеряться. Внял я и совету воспользоваться чужой трудовой книжкой. Оформился на работу один знакомый, а я работал вместо него оркестрантом в одном подмосковном ресторане – пригодились юношеские увлечения музыкой.

Я доложил отцу обо всём сделанном. Моё трудоустройство в ресторане он вынужденно одобрил: действительно, таких заведений с музыкой в Москве и окрестностях – пруд пруди, народу там полно, масса командированных – словом, проходной двор. Искать в подобных местах человека, что иголку в стоге сена. Каждому новому совету отца я также следовал неукоснительно. Работая по чужой трудовой книжке, меня знали под фамилией её владельца. Адресами и телефонами не обменивался, тесных контактов и связей не заводил. Одним словом, «ушёл в подполье». Вроде всё складывалось удачно. Но сердце жгли нестерпимая горечь и обида на тех, кто, изображая борьбу с мифическими врагами народа, ломает судьбы людей. Я вынужден был перестать посещать занятия на рабфаке, прервать трудовой стаж – по тем временам немалый урон. Впрочем, разве это большая цена за порядочность, за честь отца и мою, за право быть свободным от обязательств перед системой, если за это иные клали на весы собственную жизнь?!

Всё получилось в точности так, как предсказывал отец. Месяц прошёл, другой, третий – никто меня не выявил, не разоблачил, не задержал. По прошествии времени я стал спокойно размышлять: да кто, собственно, я такой, чтобы из-за меня КГБ вставал на уши? Не шпион, не диссидент, не лидер оппозиции. Не та фигура, чтобы искать меня по всей Москве и Подмосковью… Вечерами я занимал место в оркестре, играл популярные номера, выполнял заказы разгорячённой публики. Тягостное это дело, когда вместо искусства – дым коромыслом, пьяные, ревущие песни голоса или выяснения, кто кого уважает, шарканье танцующих ног, звон бокалов, звяканье приборов да крики повздоривших. Но всё же видеть это – куда меньшее зло, чем лицезреть физиономии типов вроде того липового дальневосточника.

Иногда, обуреваемый любопытством, я звонил из автомата бывшему начальнику на прежнюю работу. Тот поначалу кричал: «Тебя отчаянно ищут, телефон оборвали!» Потом об этом упоминать перестал. Выяснилось, что опера пару раз приезжали в Семхоз, причём беседы вели не с отцом, а с матерью. Видимо, полагали, что с отцом у меня полная договорённость, а с матерью – душевная близость и доверительность, надеясь у неё что-нибудь выведать! Пытались закинуть удочку: вот, дескать, никак Михаила не найдём, а у нас к нему вопросы по его службе в армии, есть некоторые неясности и т. п. Мама с отменной вежливостью отвечала: «Всё понимаю, но он скрытничает. Знаем, что снимает где-то в Москве квартиру, подрабатывает в каком-то театре, – и больше ничего». Раздосадованные оперативники и так пытались повернуть, и этак, но все их хлопоты оказывались напрасными. Так несолоно хлебавши и убирались восвояси.

Как только я почувствовал, что органы от меня отстали, осмелился наведаться в Институт культуры: мне хотелось наверстать упущенное. Однако меня ждал новый удар: потупив взор, ответственный за работу с рабфаковцами выдавил, что меня отчислили. Я изумился: рабфак – не основной курс, каждодневных посещений от нас не требовали. Сдал контрольные – и порядок! Отчислять просто так, ни за что, на рабфаке не принято, да и не я один пропускал занятия. Это было в порядке вещей: большинство из нас работали. Ответственный мялся, кряхтел, разводил руками – таково решение, оно обжалованию не подлежит. Лишь спустя несколько лет, зайдя в излюбленную нами, институтскими, пивнушку на набережной Москвы-реки, славную демократическими порядками (туда запросто захаживали и вместе посиживали и преподаватели, и студенты), мы с ним вспомнили об этом случае, и ответственный по рабфаку признался: приходили из «органов» и надавили на деканат, потребовав моего отчисления. Я смекнул, что это от злости за их провал. Ведь институт мог быть ниточкой, которая вывела бы оперативников на меня, а они её сами обрезали. Тогда я ещё раз убедился, насколько предусмотрителен и мудр был отец, когда посоветовал распрощаться до поры и с институтом.