Счастье в мгновении. Часть 3 - Анна Д. Фурсова

меня отвагой, склоняя к тому, что я не позволю себе пойти по пути своих желаний. Я буду с ним столько, сколько потребуется времени для его восстановления. «Он вылечил мою душу, а вылечу его тело».

Догадки мои оказались основательными. Джексон не принимает моего заключения. Но это даже не заключение. Это приговор мне за то, что я не только не проявляла признательность к Даниэлю, но и была неверной ему. Закрывая в себе доступ к моим наставлениям, он еще сильнее удаляется от меня, как звезды, которые с течением вечного времени меняют своё местонахождение на небе. Погибает наша вселенная, погибает из-за его недопонимания.

Но Джексон даже не слышит, что я отказываюсь от него не потому, что не люблю, а потому что я чувствую, что нужна Даниэлю как никогда. Более того это не навсегда.

И почему Питер умолчал, что Белла так далеко зашла? Определить дату свадьбы без жениха. Ненормальная женщина.

Остается неизвестным то, что Джексон так и не сказал мне, смог ли он переубедить отца Беллы, что не намерен владеть его бизнесом.

Позвонить бы Ритчелл… найти бы в ней поддержку… Но… расстраивать ее, когда на носу самое счастливое событие в ее жизни, нельзя.

Слышу крики родного голоса и прекращаю размышления, врываясь к месту торнадо:

— Я сочту нужным держаться от нее в стороне, если она сама этого захочет! — диктует Джексон, заверяя слова указательным пальцем. Он придает дрожащему голосу мужественность.

Взгляды мужчин обращаются на меня.

— Милана, твоё слово последнее, — все тем же бесстрастным голосом изъявляет Даниэль, пребывая в угрюмом спокойствии.

— Что? — вполголоса говорю я, ничего не понимая, опечаленно смотря на истерзанного Джексона.

— Ты хочешь, чтобы я ушёл? — Он слагает с пылом, который свидетельствует о его надломленных чувствах.

Это был последний удар по любви, последний перелом. Удар таков, что я едва держусь.

В глубине его глаз умирают звезды.

Эти громкие слова коснулись моей раскрытой сердечной раны. Ничего не видя от застилавших слез глаз, с безнадёжным смирением я не смею открыть рта, колеблясь перед роковым решением с видом человека, метившегося между двумя судьбами. Сделав полуоборот головой в другую сторону, без единого возражения, отказа, согласия, я смотрю на часы, стрелка которых движется в умеренном темпе и на мгновение мне кажется, что она застывает в ожидании моего ответа.

Джексон, будто по наитию сообразив, что под моей безгласностью и сделавшим движением скрывается утвердительный ответ, не вытерпев, с жесткой улыбкой, ложным уверенным голосом выражает ясную мысль, изнемогая под тяжестью страдания:

— Больше я не намерен досаждать тебя. Хочу выразить вам обоим вечную благодарность за всё.

Он складывает оружие сердца и, круто повернувшись, удаляется. И этот последний вздох любви, последовавший из него, вызывают мятежные порывы моей души.

Я неистово хочу бежать за ним, желая прокричать на всю округу, чтобы слышно было до вселенной: «Подожди! Нет! Джексон! Ты неправильно понял. Я же… я не смогу жить без твоего сердца», но мои губы лишь беззвучно шевелятся, а ноги намертво цепенеют, как у покойника. Безмолвные слезы ужасающе стекают из глаз; внутренняя ломка набирает свои обороты.

Глава 47

Джексон

Освобождённый от любовных иллюзий, спускаясь по лестничной площадке, я перебираю на силу ногами, впитывая охлаждённый освобожденный воздух, дабы облегчить войну внутри, остудить воспаленную голову. Иду, неся в груди кровоточащую рану. Простираю руки к небесам, покрывая оскорбительными упреками все, что попадается мне на глаза. Судьба отвергает мои мольбы об освобождении от гнусных дней! Будь оно всё проклято!

Жалкий кретин! Надо быть таким наивным, чтобы позволить себя одурачить!

Никакой холод не сравнится с тем, что я ощущаю в омертвевшем сердце.

Она поразила меня насквозь и погрузила острие в самое сердце. Она бессердечно смотрела, как душа моя падала, как я стоял и умирал и ничего, ничего не делала. Подобные чувства испытывает каждый, кто, едва ли заснув, по ощущениям низвергается в бездну и, вздрогнув, просыпается и напуганным взором глядит в черноту спальни, лелея себя мыслями, что страх, возрожденный рассудком, был всего-навсего ложной сиреной. И нам хочется выбраться, хочется кольнуть себя, убедить, что это та самая ложная сирена, но, кажется, я упал так глубоко, что никому не вытащить меня оттуда. Силу душевной пропасти тщетно выразить математически, она, как неосуществимая надежда, глубоко-глубоко замыкается в нас, не издавая ни писка, и искусно ударами шпаги ломает кости.

Я завожу машину и думаю: «Почему же так? Почему?»

Она стала моей душою, она стала моей жизнью… Я был слит существом с ней. Каждый раз, когда судьба преподносила мне задания без вторых попыток, я жил лишь верою, что когда-нибудь наступит день, и я исчезну в ней. Это не всё равно, что поглотить себя в книгах, в рутинной работе, в постоянных хмельных массах, поглощающих в себя. Нет. Это иное чувство. Главное его отличие в том, что вы оба, словно покидаете мир на мгновение и становитесь частью чего-то особенного, чего-то единого, будто тем самым строите свой уголок, в который раз за разом позволяете себя увлечь.

Её черты так укоренились в моём теле, что теперь, боюсь, вместе с ней я лишусь того, что воодушевляло меня, делало другим человеком, готовым подняться до небес, если к этому призывает любовь. Утрату любви осознаешь всем телом тогда, когда остаёшься без неё. И никто, никто не смеет судить об отчаянии, не пройдя все мученические страдания, выпадавшие на долю влюбленных.

Зря я льстил себя надеждой, что в этот вечер и в последующие, она будет подле меня.

Злосчастное мгновение, принесшее беды, и непоправимое падение таково, что я утерял всякую способность к здравомыслию. Распорядилась ли по-своему роковая власть или власть покоилась в наших руках, а мы неверно её применили?

Второе предположение подходит больше первого. Ведь у нас было всё, чтобы быть вместе, жить, любить… Но от нее прозвучал отказ. Эта женщина предала нашу любовь, предала свои признания. Она же так горячо поручалась клятвами о никогда не угасающей ее любви, верности. Изгнавшая меня жертва чрезмерной чувствительности, не поразмыслила над разгромом любви, и отвесила прощальный жест. Я вправе возненавидеть её, вправе запереть все думы о ней в черный ящик и опустить его на дно морское, но не могу. Хотел бы, но не могу. Да и хотел бы? Какого рода чувствами я одержим, что, как мальчишка, пал на колени, заклиная, чтобы она уберегла меня от горькой участи, оставив одного? Да на меня же жалко было смотреть!

Ничто так