На исходе ночи - Иван Фёдорович Попов

Я пояснил Тимофею, кто такой Шумкин.

Письмо написано на тонкой бумаге, мельчайшим почерком и зашифровано в ключе, условленном между Климовым и Шумкиным. Доставил это письмо из Льежа и вручил Климову в укромнейшем уголке на заводе вернувшийся из поездки на родину техник-бельгиец, издавна «сочувствующий русской революции». Техник привез письмо заделанным в подошву. А в Льеже доставить письмо было поручено ему русскими товарищами из льежской большевистской группы.

Климов, старый подпольщик, расшифровал письмо:

— «Кланяйся всем, всем ребятам. Жив-здоров. Что будет дальше, неизвестно. Пишу с дороги. На всякий случай, может быть, письмо обгонит меня и придет раньше. Потому и спешу. Чем скорее узнаете, тем лучше. Дорог каждый день для нас. Вести мои для ребят будут не очень веселые. Решения получились не те, что надо. Тот, кому мы верим, за кем идем, предупреждал и не хотел созывать в январе…»

— Вы понимаете? — спросил нас Климов. — Это он про Ленина! Про пленум.

— Читай дальше, без объяснений понимаем, — отозвался Тимофей.

— «Он не хотел созывать в январе потому, что лучшие и самые стойкие из состава сели перед этим и были далеко, откуда не приедешь по своему желанию. И вышло, что когда собрались, то верх взяли неустойчивые и колеблющиеся. И я вам скажу, что подлая измена завелась среди тех, кто своей близостью к Ленину хвалились. Но скажите всем нашим, чтобы головы не вешали. Рабочие пойдут, знаете сами, за кем. Они пойдут по боевой дороге, а не в болото за колеблющимися. Сдвиг уже начался. В день моего отъезда получено было письмо Сталина. Он требует стереть последствия подлой измены. Сообщаю вам, чтобы вы знали, что и как правильно, что и как неправильно. Вот какой путь указывает Сталин: созыв общепартийной конференции, издание легальной партийной газеты и создание нелегального практического центра в России. Его статья скоро появится, как только будет возможность выпустить номер одиннадцатый «Социал-демократа». Ждите».

Тимофей сказал:

— Ну, ребята, все вам ясно? Ну, слава богу, опять у нас компас в руках. По нем, ребята, и станем направлять нашу лодку. Я-то его еще по вологодской ссылке хорошо знаю. Спасибо тебе, Климов, что прибежал. Письмецо-то списать бы — для наших районных товарищей.

Прощаясь на дворе, Тимофей обнял меня и поцеловал. Был он от полученных новостей в сильнейшем волнении.

Я со всех ног побежал к дому, где помещались профессиональные союзы. Может быть, там найду Клавдию. Найду и расскажу ей обо всем.

Возле помещения профессиональных союзов больше не заметно шпиков. И при входе нет полицейского «чина», проверяющего документы.

Обхожу все уголки. Клавдии нет. Спрашиваю у тех, кто ее знает, а ее знают здесь многие, говорят — не видели, не приходила.

Обстановка здесь в этот вечер особенная: тишина, разговоры шепотом. В прихожей и в коридорах дозорные. Оказывается, в какой-то из задних комнат происходит меньшевистское совещание с приезжим «центровиком».

И вдруг неопределенный шум, что-то похожее на вскрик, затем где-то загремел поваленный стул, затем сразу многоголосые крики… В глубине коридора завизжала дверь, кто-то выбежал, за ним еще выбегают люди. Бегут сюда. Впереди Жарков, за ним, настигая его, пожилой рабочий:

— Иван, Иван, картуз-то, картуз свой возьми, потеряется ведь…

Взбудораженный, растрепанный Иван Елистратович узнал меня, схватил за плечи и начал трясти, как будто я был причиной его волнения:

— Павел, ты только послушай, что делается!..

Нас окружило несколько рабочих. По возгласам видно, они сочувствовали Жаркову и разделяли его негодование.

— Жалко, что Елистратыча оттащили…

— Надо бы приезжего как следует проучить — не позорь партию.

Мне рассказали, что Жарков бросился с кулаками на именитого докладчика, когда тот сделал гнуснейший выпад против нелегальной партийной организации.

Из глубины коридора бежит Благов. Он расталкивает людей и становится перед Жарковым.

— Это стыд, это позор, Иван Елистратович! Как вы дошли до такого безобразия? Сейчас же вернитесь и принесите извинения докладчику и собранию.

— Ты слышишь, Павел? Это чтоб я, Иван Жарков, чтоб я, честный московский пролетарий, участник пятого года, да извинялся перед столыпинским холуем? Нет, Александр Федотович, я и тебя теперь насквозь разглядел, лиса ты продувная. Лучше скройся сейчас же с моих глаз, я за себя не ручаюсь… и на этот раз меня никто уж не удержит. Ты слушай, Павел: заявился к нам поучатель с самого ликвидаторского неба и нам, рабочим, осмелился пролаять: «Старая, говорит, партия отжила. Слышите — приказала долго жить! И держаться в единстве с ленинцами — это, говорит, лечить мертвого. А нужно, говорит, скорее, закопать подполье как исторический пережиток». Я и вскакиваю — и по щеке и по другой этого поучателя! Пойми, вскипело сердце.

ГЛАВА XXIII

Новости помирили бы нас с Клавдией, и наши мысли снова бы слились. Викентий с его мечтаниями о широчайшем единстве, чуть ли не до самых злостных ликвидаторов, представился бы Клавдии теперь в лучшем случае слепым фантастом. Разве письмо Шумкина не освещает всю правду? Разве восстание Жаркова против своих меньшевистских лидеров не убеждает, что рабочее единство — не в сговоре с меньшевистскими вожаками, находящимися в плену у ликвидаторов-практиков, а с теми работниками на местах, кто остался на деле верен нелегальной организации?

Вечер был теплый. Небо все больше темнело, и только у края синела полоска, как какое-то хорошее обещание. Воздух все влажнел и влажнел, изредка падала сверху отяжелевшая капля. Легкий, волшебный ветерок доносил из бесконечных далей на московские улицы что-то похожее на дыхание моря. Я люблю такие тихие, влажные, черные весенние вечера в Москве, — тогда пьянеешь от предчувствия счастья, и кажется, что оно поджидает тебя за каждым сонным палисадником или притаилось в замерзших верхушках деревьев.

Снова я вернулся в наш книжный магазин.

— Нет, она не приходила. Нет, ее не было здесь.

Сам не знаю, как случилось, но я иду по той улице, к которой не раз мои ноги приводили меня, не спрашивая, нужно ли и можно ли мне сюда приходить. Ближе, ближе… Сердце тревожно бьется: если в окнах свет, то, будь что будет, зайду, спрошу. На счастье, шпиков нет у дома. Все тихо и пусто. Но, увы, окна темны, все до одного темны, и нигде ни полоски света.

Сердце упало. Прохожу мимо. А ощущение близости счастья осталось. Над Москвой все то же небо и все такой же черный теплый воздух с воображаемым запахом моря. Я иду к дому Степаниды. Клавдия, если она заболела или если ей все еще тяжело от нашей ссоры, могла