На исходе ночи - Иван Фёдорович Попов

и единство рабочих на низах, он не видел. Он рассуждал больше как адвокат, чем как политик. Адвокат намеренно иногда принимает исходные положения своего противника, чтобы затем, жонглируя ими, переубедить противника и привести его к принятию нужных ему, адвокату, выводов. Оттого выводы оказываются притупленными, как бывает с плохо направленной бритвой — и наточена, а не режет.

— Вы забываете, товарищ Викентий, что нам, политикам, а не адвокатам, надо не переубеждать, а разбить ликвидаторов и лишить их авторитета в глазах рабочих, — сказал я ему.

Адвокатская манера роднила его с ликвидаторами. Мне претила эта уклончивость. Такие свойства не в природе борца. Клавдия же, по-видимому, заслушалась Викентия. Неужели ее уже затянуло в этот пустопорожний грохочущий поток слов?

— На чем же закончим, на чем решим? — спросил Викентий.

— Я буду против того, чтоб вы вошли к нам как руководитель. Вы не годитесь для этого, товарищ Викентий. Вы не руководили бы, а стали бы только лавировать, приспособляться и по сути топтаться на месте. Но я согласен, чтоб вас использовать у нас в районе…

Говоря так, я взвесил, как нужны нам люди, и поэтому согласился ввести Викентия и Михаила в помощь нашей районной тройке. Но согласился только под двумя условиями: во-первых, только с совещательным голосом, а во-вторых, с безусловным подчинением тройке, следовательно, с обязательством действительно работать, а не адвокатствовать в пользу ликвидаторов.

Условились, что я доложу тройке, а он сообщит товарищам из формирующейся Московской исполнительной комиссии.

Под конец разговора мы коснулись решения нашей тройки о суде над махаевцем.

— Не тот состав суда, — сказал Викентий, — я предлагаю еще ввести Благова и Связкина. Мы ничего не теряем на этом. Но так будет дипломатичнее. Мы их на этом испытаем и, может быть, поймаем: войдя в состав суда, намеченного нелегальной организацией, они тем самым косвенно признают существование нелегальной партии.

— Уж слишком тонко, слишком дипломатично, товарищ Викентий. По-моему, это напрасная игра. Но уступлю, попробуем. По крайней мере вы получите предметный урок — увидите, как Благов на вашу бесполезную хитрость ответит вам какой-нибудь мышиной возней.

Клавдия была довольна, что напряжение немного разрядилось. Меня же ее удовлетворенный вид резанул как оскорбление.

Викентий был очень мягок и ласков со мною, обнял, дружески потрепал меня по плечу:

— Да, да, Павел, действительно вы растете, крепнете, и даже коготки у вас оттачиваются. Очень, очень рад, это хорошо, хорошо.

Меня эта ласковость взбесила. Что он хочет ею показать? То, что деловые расхождения не должны портить личных отношений? На мой взгляд, это возможно разве при равнодушии к делу.

На улице Клавдия с нежностью взяла меня под руку, очень крепко прильнула и улыбнулась. Я напряженным усилием сдержался, чтоб не вырвать руку. Как же она не чувствует моего состояния? Слепая! Во мне все негодует, я расстроен, я досадую, кулаки сжимаются, а она не видит или видит только мишуру?.. Неужели она считает, что мы не той дорогой шли? Не она ли в ту ночь после профсоюзного совещания сказала мне, что все обдумала, все пересмотрела и согласилась со мной?..

Она взглянула мне в глаза и сейчас же отпрянула, вытащив руку из-под моей руки.

— Что с тобой, Павел? Ты так враждебно на меня смотришь! Это же ужас! Боже мой, да это же ненависть у тебя в глазах! И все только потому, что я а чем-то посмела не согласиться с тобой? Нет, мне страшно… Да это просто оскорбительно…

Казалось, она вот-вот заплачет. Мне стало до горечи жаль ее. Сказать бы ей что-нибудь хорошее. И тут же представился Викентий со своей пустопорожней ласковостью. Неужели я уподоблюсь ему?

— Я не понимаю, — сказала Клавдия, видимо преодолев первую боль обиды, — почему ты так расстроен? Ничто ведь не потеряно. Викентий в конце концов расстался так дружелюбно с тобой…

— Так ты думаешь, что я за его деланную улыбку должен идти на уступки? То, что я видел сейчас от него при прощанье, называется недружелюбие, а слюнявое заглаживание законных, естественных последствий честной, открытой стычки в серьезной борьбе, — я, мол, тебя поцелую, а ты забудь, что я тебе палки в колеса насовал. И разгладим все, что было, ровненько, и ни одной складочки… Не дружелюбие это, а кислятина, мерзость, пошлость примиренца, специалиста по примиренчеству. А ты этим восторгаешься…

— С чего ты взял?

— С чего взял? А разве не ты растаяла, когда он рисовал райские картины, как надо бы мне ходить в обнимку со столыпинским социал-демократом Благовым? И ты решилась сказать при нем: «Я тебе говорила!» Это же нож мне в спину.

— Но я не намеренно, у меня вырвалось, Павел.

— Это-то и чудовищно, что у тебя «вырвалось» слово, выгодное противнику.

— Я тебя не понимаю, Павел.

— А я тебя не понимаю. «Вырваться» может обыкновенно только то, что лежит на душе. Не «вырвется» же у меня никогда ничего в пользу ликвидаторов. Это очень горькое для меня открытие, Клавдия, что у тебя такое сорвалось с языка. Где же твоя цельность? Помнишь, ты о цельности говорила в ту ночь у балконных дверей, когда дождь шел…

Клавдия дала мне высказаться не перебивая. Хоть и рассерженный, я заметил это и порадовался ее умению владеть собой. Все-таки она необыкновенная девушка. И сколько в ней прелести! Но как же мне сладить со своим возмущением? Да и нужно ли мне его сдерживать?

— Павел, послушай, только не горячись. Пойдем сейчас к Тимофею, пошлем за Ветераном, посоветуемся, все вместе обсудим… Право, так будет лучше, умнее. У них большой опыт, наконец ты обязан рассказать им о разговоре с Викентием.

Она права. Я перед тем сам готов был позвать ее к Тимофею. Но вдруг мне показалось, что лучше будет сделать это без нее. И сейчас же я ужаснулся: до чего же это дошло, что я могу Клавдию в самом важном для меня деле счесть помехой…

— Ну, хорошо, Павел, ты раздражен за мои слова у Викентия… ну, объяснимся, поговорим.

Но меня уже несла какая-то сила. И я ответил:

— А о чем нам говорить? Все сказано. И нам не зачеркнуть того, что было.

— Что же, тогда прощай, Павел.

— А куда же ты пойдешь?

— А тебя это может еще интересовать?

— У тебя же нет ночевки. А домой, пожалуйста, не ходи.

— Прощай, Павел…

— Нет. Я прошу. Дай мне слово, что домой не пойдешь.

— Я пойду к Соне. Все-таки она, наверное, осталась мне другом.

В этих словах мне показалась просьба: «Пойдем к Соне вместе, она нас рассудит, помирит». И