Стоять насмерть! - Андрей Дышев

Лифт бережно опустил два тела со связанными руками вниз, а я, испытывая какое-то гадливое чувство к самому себе, вернулся в квартиру. Храбрый, ничего не скажешь, думал я. Прикрылся девочкой – теперь можно кулаками махать и челюсти ломать. Подруга мыла полы, протирала от пыли стол, подоконник, полки на кухне, а потом взялась чистить картошку. Обуреваемая сексуальным возбуждением, многократно усиленным страхом, она, как могла, сбрасывала излишки энергии и нервного напряжения. Я посоветовал ей заняться аэробикой, положил на место колотушку и уединился в отведенной мне комнате.

Я дал понять Августино, что не боюсь ни его наемников, ни его самого, что ни на какие переговоры ни с кем не пойду, что буду стоять до последнего. Что он предпримет? Убить меня он не может – тогда он навсегда потеряет внучку. Вытащить меня из квартиры, увезти на какую-нибудь садистскую квартиру, а там пытать меня паяльником, утюгом, противогазом – тоже маловероятно. Августино хорошо знает меня. Я думаю, он не забыл, как я прошел приамазонскую сельву в поисках его виллы, он наверняка знает, что я катался в цинковом гробу, что меня опускали в могилу. Он должен понимать, что никакие пытки не сломают меня.

Наверное, я испытывал очень похожее чувство, какое пережил Наполеон, ожидая подношения ключа от Москвы. Но скорее всего я глубоко заблуждался – в первую очередь в самом себе.

Около полуночи, когда я дремал в кресле, зазвенел телефон. Я поднял трубку и, не успев сказать «алло», услышал короткую фразу на испанском. Человек, который позвонил мне, произнес ее настолько быстро, что я не понял его.

– Пардон, – ответил я, зевнув. – Можно еще раз, но только по-русски?

Возникла пауза. В трубке раздавался треск, шумы, затем связь оборвалась. Через минуту – второй звонок.

– Кирилл, добрый вечер!

Этот голос, этот низкий тембр я различил бы в многоголосом хоре. Волк Августино собственной персоной! К тому же говорит по-русски!

– Здравствуйте, Августино, – ответил я.

– Говорите ваши условия!

– Не понимаю, о чем вы.

Снова пауза. Затем:

– Мне очень трудно говорить… Зачем вы делаете вид, что не понимаете? Где Клементина? Что вы хотите от нее?

– Августино, мне приходится напомнить вам, что она моя дочь. И еще хочу сказать, что никаких переговоров с вами вести не намерен. Прощайте!

Я кинул трубку в гнездо и отключил вилку из сети.

До утра я спал спокойно, никто не ломился в квартиру, не кричал под окнами, лишь подруга зачем-то дважды заходила в мою комнату в неглиже и что-то искала в полной темноте.

* * *

Утром, когда я брился, она постучала в дверь ванной комнаты, заглянула ко мне и сказала каким-то странным голосом, пряча при этом глаза:

– Вас там какая-то дама спрашивает.

Я не стал смывать пену и с белой бородой вышел в прихожую. Вот это шляпа! Огромная, ярко-красная, украшенная черными бархатными тюльпанчиками, с широкими, изогнутыми плавной линией полями. Шляпа качнулась, и из-под полей я увидел лицо зрелой и в меру красивой женщины. Она подняла на меня глаза, протянула руку в черной перчатке – слишком высоко для обычного рукопожатия, но я не стал ее целовать, лишь слегка поклонился. Дама, кажется, была разочарована. Она не увидела в моих глазах восторга, переступила с ноги на ногу, посмотрела через мое плечо на дверь, словно подсказывая: пригласите же меня в комнату!

Я часто заморгал своими невинными глазами и сказал:

– Простите, я не успел побриться. Вы подождете или зайдете в другой раз?

– У меня слишком срочное дело, Кирилл Андреевич, – произнесла дама низким грудным голосом. – И ждать, разумеется, я не буду. Я прощаю вам вашу небритость. Одевайтесь, машина внизу.

Они прислали даму, понял я, чтобы на этот раз обошлось без мордобития.

– А вы, простите, кто?

– Я секретарь Августино Карлоса, – сказала она таким тоном, будто была секретарем президента. – Может быть, вы мне предложите сесть?

– Видите ли, в чем проблема, – сказал я, почесывая грудь, на которую медленно сползала мыльная пена, – здесь не я хозяин. А потому могу предложить вам сесть только на пол.

Я откровенно хамил, и у секретарши стали раздуваться ноздри от гнева.

– Августино ждет вас, – повторила она требовательно. – Если вы не цените свое время, то уважайте хотя бы его.

Я протянул руку над ее плечом, слегка задев поля шляпы, открыл замок и отворил дверь.

– Прошу извинить меня, мадам! Я никуда не поеду. Мне надо бриться, завтракать и совершать массу других важных дел.

– Ну что ж, – прошептала женщина, но не закончила фразу, круто повернулась и, щелкая каблуками, пошла к лифту. Закрывая дверь, я заметил, как на верхней площадке из-за выступа высунулась и тотчас исчезла чья-то физиономия. Дама, естественно, пришла не одна.

Подруга накормила меня яичницей с помидорами и салом. Я поинтересовался, почему она не уходит на работу.

– Сегодня суббота, – ответила она. – У меня выходной.

Я, оказывается, потерял счет дням и забыл о том, что люди могут позволить себе отдых.

Ближе к обеду в дверь снова позвонили. Опять какая-нибудь дама, посыльный или суровый «бычок», подумал я. Надоели!

На пороге стоял седой старик, ссутулившийся под тяжестью своего возраста и житейских передряг. На нем было темное пальто, под воротником – белый шарф, оттеняющий смуглое лицо. Старик снял шляпу, судорожно сглотнул, словно у него под языком лежала таблетка валидола, и стал стаскивать с руки лайковую перчатку.

Я не сразу узнал его. Это был Августино Карлос.

Я не был готов к визиту столь высокого гостя и несколько мгновений стоял перед ним, не зная, что сказать, затем, опомнившись, отошел в сторону, пропуская Августино в квартиру. Он снял пальто, повесил его на вешалку, причесал седые волосы. Это был не тот Волк Августино, с которым я встречался в Приамазонии, – пышущий здоровьем красавец с ослепительной улыбкой и железным спокойствием. Передо мной стоял глубоко несчастный человек, одетый в черный костюм, черную рубашку и белый галстук. Но не только черная одежда старила его. Если бы мне довелось встретиться с миллиардером, в одно мгновение потерявшим весь свой капитал, то, думаю, он был бы очень похож на Августино, каким он сейчас предстал передо мной. Создавалось впечатление, что в этом человеке обломался, раскрошился или расплавился стержень, который надежно поддерживал его всю жизнь, делал его сильным и всегда уверенным в себе. Неподдельная скорбь от тяжести утраты, которая в чудовищно короткий срок состарила Августино, передалась мне. Желание злоречиво шутить и говорить гадости сразу пропало.

Я провел Августино в комнату. Он сел в кресло напротив меня и долго молчал, не сводя с меня своих черных глубоких глаз, которые так тонко и изящно скопировала Валери и в которых – я не мог в это поверить! – блестели слезы.