Джойс - Алан Кубатиев

Когда в Дублине Джон Джойс увидел книгу и «портрет», он мрачно заметил: «Однако парень здорово изменился».

Супруги Кросби еще не знали, каким ужасом издателей был Джойс, работавший над рукописью до последнего, но вскоре испытали это в полной мере. Когда набор был закончен, на последней странице оказалось всего две строки, но мисс Кросби и слышать не хотела о добавочных восьми строчках. Через сутки типограф явился к ней и покаялся: он сам уговорил мсье Джойса написать их, и тот хотел сделать даже больше, но побоялся мадам… В августе 1929 года издание появилось на свет.

27 июня автобус привез большую компанию в Ле-Во-де-Серней, маленькую деревню за Версалем, в которой был отель под названием «Леопольд». Состоялось запоздалое празднование годовщины выпуска французского перевода «Улисса» и двадцать пятой годовщины «Блумдня». Пате «Леопольд» был превосходным, но речей Джойс категорически не хотел. Зато по дороге домой воодушевившийся Беккет без конца затаскивал их в придорожные кафе; в конце концов Беккет, разозливший всех, кто был потрезвее, «был бесславно покинут в одном из тех временных дворцов, неразрывно связанных с памятью императора Веспасиана»[150]. Так деликатно описал эпизод сам Джойс.

Короткие каникулы с Норой и Гилбертами в Торки перемежались встречами с друзьями — на неделю приехала мисс Уивер, походами в местные пабы, где он внимательно слушал болтовню посетителей и, совершенно естественно, в ней участвовал. Гилберт прочитал ему глава за главой своего «„Улисса“ Джеймса Джойса», а Джойс указывал, как удобнее разбить ее для журнальной публикации. Элиот обсуждал с ними книжное издание работы Гилберта у «Фабер энд Фабер» и дешевое издание «Анны Ливии Плюрабель», Джон Дринкуотер сказал, что последние страницы «АЛП» — одни из лучших в английской литературе, а Джеймс Стивенс добавил, что это величайшая проза, когда-либо написанная человеком. Джойс оживал под похвалами и снова погружался в книгу.

В Летчуорте Клод Сайкс отыскал местного жителя по фамилии Ирвикер, и Джойс попросил сделать его фото. Но главным достижением была все же знаменитая запись «Анны Ливии», сделанная в Ортологическом институте, для которой текст был отпечатан огромными буквами, и все равно Джойс в полутьме студии не мог их прочесть без помощи суфлера.

После Лондона Джойсы отправились в Дувр, где пришлось дожидаться, пока утихнет шторм с сильной грозой: молнии, да еще над океаном, удвоили бы его обычный невроз. За октябрь в Париже он сумел закончить последнее бдение Шоуна для ноябрьского номера «транзишн», но больше не издавался в нем до 1933 года: деньги кончились, журнал завис, и Джойс печатался в разных частных издательствах. Первая и третья книги были закончены в черновике, и Джойс разбирался со второй и четвертой. По правде говоря, после лондонских похвал он снова ушел в депрессию — вторая книга оказалась самой тяжелой. Спасаясь, он то занимался французским переводом «АЛП», то сидел с Гербертом Хьюзом над «Книгой Джойса», сборником музыкальных произведений на его тексты, а в ноябре целую неделю подробнейшим образом разъяснял Джеймсу Стивенсу план «Поминок по Финнегану» — Стивенс уже сам чувствовал себя персонажем.

Приостановка «транзишн» дала Джойсу независимость от жесткого графика публикаций, и увеличившаяся внутренняя свобода имела довольно неожиданный итог. Он увлекся — и даже не женщиной.

Станислаус восторженно описывал ему тенора-ирландца Джона Салливана, выступавшего в Триесте и читавшего «Портрет художника в юности». Когда Салливан в конце 1929 года вернулся в «Пари опера», то по настоянию Станислауса позвонил Джеймсу и встретился с ним. Симпатия была мгновенной и обоюдной. Салливан был из Корка и в родстве с Керри; теперь он, пережив множество театральных интриг, стал ведущим тенором в одной из главных французских оперных трупп.

Когда Джойс впервые услышал его пение, симпатия превратилась в яростную, чуть ли не любовную привязанность. Вагнера Джойс не любил, Тангейзера презирал как персонаж, но Салливан мог петь что угодно — голос его потрясал. По телефону заказывались билеты на каждый спектакль, где пел обожаемый тенор, а на «Самсоне и Далиле», где пел еще один ирландец, Дэн О’Коннелл, Джойс сидел радостно и гордо. В «Гугенотах» он наслаждался сценой заклятия клинков, где Салливан «собирал вокруг себя всю музыку». Точно подсчитал, сколько каких нот Салливан берет: 456 «соль», 93 «ля минор», 54 «си-бемоль», 15 «си», 19 «до» и две «до-диез». Он называл его голос «трехмерным» и сравнивал со Стоунхенджем.

Сохранилось фото, где они втроем с Джеймсом Стивенсом; Джойс предлагал назвать его «Три ирландские красотки». Он говорил, что у Салливана сложение дублинского полисмена, а лицо как у ученика закрытой школы, сбежавшего оттуда в 14 лет. Взрослым Салливан был — его яростно делили между собой жена и несколько постоянно обновлявшихся любовниц, его никогда не приходилось долго уговаривать выпить, но он был щедр, тянул на себе дюжину иждивенцев и ссужал деньги многим. «По темпераменту — непослушный, скандальный, склонный к дракам, недипломатичный; но с другой стороны, добродушный, общительный, непритворный, забавный и многое знающий» — так описывал его сам Джойс. Салливан рассказал ему, как его предупредил «итальянский круг», обожавший Карузо, Мартинелли и Лауро-Вольпи, чтобы он не совался в Ковент-Гарден, Метрополитен-опера и Чикагский оперный, а до многого Джойс доискался сам, и друг, подвергнутый такому преследованию, стал ему больше чем другом… «От запрещенного автора — запрещенному певцу», — написал он на одной из подаренных книг.

Эллман высказывает догадку, что Джойс постоянно искал сходство между собой и другими людьми; собственно, на этом держались его долгие и краткие дружбы. Но если многие ищут сходства, то Джойс искал того, чем не стал, но мог стать сам, альтер эго, и Салливан, сделавший карьеру, от которой отказался Джойс, блиставший так, как могло получиться и у него, был воистину драгоценным отражением. Он приводил друзей на все его спектакли — не прийти означало поссориться с Джойсом; иногда покупал им билеты, учил их кричать: «Браво, Корк!» — и вести певца потом в «Кафе де ла Пэ» или «Версаль». Он настаивал, чтобы они писали о Салливане меценатам и влиятельным фигурам, и даже уговорил Уильяма Берда опубликовать в «Нью-Йорк сан» статью о бойкоте Салливана и об обещании, данном Джону Маккормаку Бостонским оперным театром, что ни один другой ирландский тенор никогда не споет на их сцене. Руководители театра с обидой отрицали это, Берд чувствовал себя идиотом, но Джойс уверил его, что это отличный шаг в паблисити Салливана. В марте 1930 года он говорил, что написал о Салливане тринадцать раз в ведущие американские, английские, ирландские и французские газеты. Пауза, к великому облегчению Норы и друзей, наступила, когда Джон Салливан получил ангажемент в Алжир и уехал.

На одной из дискуссий по проблемам времени Джойс говорил с Олдосом Хаксли, тоже терявшим зрение, а третьим был дублинец Томас Пью, знавший текст «Улисса» лучше автора — он был одноглазым. Сочетание было забавным, а предсказание жутковатым. К тому же умер доктор Борш, лечивший его много лет, и Джойсу становилось все хуже, но никто не мог ослабить боли. Цюрихские друзья написали Джойсу о профессоре Альфреде Фогте, прославившемся целым рядом удачных операций. Они же помогли ему договориться о консультации у Фогта в апреле 1930-го. Пора было менять и образ жизни: квартира на площади Робийяк становилась проходным двором, работать было трудно, а при необходимости остаться в Цюрихе на более долгий срок нужно было временное жилье. Все ближе становилась другая проблема: собственность Джойса унаследовать по английским законам было можно, только постоянно проживая в Англии. А для этого нужно было сделать то, чего столько лет добивалась Нора, — заключить легальный брак. Но перед этим, что вполне логично, Джойс хотел и буквально видеть, что он, собственно, делает. И, обосновав очередную отсрочку, уехал в Швейцарию.