Моя удивительная жизнь. Автобиография Чарли Чаплина - Чарльз Спенсер Чаплин

Сестра Уилсона Мизнера[113] не любила своих соседей, чей корт находился прямо перед ее домом, и, когда они выходили играть, тут же разводила огромный костер, дым от которого заволакивал корт и мешал играть бедным теннисистам.

Невероятно богатые старики Фэйганы устраивали шикарные приемы по субботам. Там я встретил консула из нацистской Германии. Это был блондин с изысканными манерами, который очень хотел мне понравиться, но я полностью игнорировал его.

Джон работал по утрам и в среднем писал по две тысячи слов в день. Я был поражен тем, как аккуратно выглядели исписанные им листы бумаги, на них почти не было помарок и исправлений, и я очень этому завидовал.

Мне нравится интересоваться тем, как работают писатели и сколько они пишут за один день. Томас Манн писал по четыреста слов в день, Лион Фейхтвангер надиктовывал по две тысячи слов, что в конечном итоге сокращалось до шестисот слов в день. Сомерсет Моэм писал четыреста слов в день просто так, чтобы не забыть, как это делается. Герберт Уэллс писал по тысяче слов, а английский журналист Ханнен Сваффер – по четыре или пять тысяч слов в день. Александр Уоллкотт, известный американский критик, писал обзоры из семисот слов за пятнадцать минут, а потом присоединялся к игрокам в покер, я видел это собственными глазами. Херст писал редакционные статьи размером в две тысячи слов и делал это каждый вечер. Жорж Сименон выпускал короткий роман раз в месяц, предлагая самое высокое качество литературы. Он рассказал мне, что обычно встает в пять утра, заваривает кофе, садится за стол и начинает катать золотой шар размером с теннисный мяч, размышляя о работе. Он любил писать перьевой ручкой, а когда я спросил его, почему, он ответил: «Из-за малой нагрузки на запястье». Что касается меня, то я диктую около тысячи слов в день, что в конечном итоге трансформируется в триста слов сценарного текста.

У Стейнбеков не было слуг, всю работу по дому делала жена. Она была отличной домохозяйкой и очень мне нравилась.

Мы говорили о многом, а когда обсуждали Россию, Джон сказал мне, что помимо всего прочего коммунисты запретили проституцию.

– Это было последнее частное предприятие, – сказал я, – жаль, это едва ли не единственная профессия, которая дает абсолютно все за деньги, которые платишь, и с этой точки зрения – самая честная, так почему бы не объединить всех проституток в профсоюз?

Одна привлекательная молодая особа, чей муж был уличен ею в неверности, пригласила меня к себе в свой большой и просторный дом. Я отправился туда, меньше всего думая на тему адюльтера, но когда дама начала слезливо жаловаться, что у нее не было секса с мужем вот уже восемь лет, а она все еще любит его, я почувствовал себя обескураженным таким признанием и посоветовал ей смотреть на все с философской точки зрения. Позже до меня дошли слухи, что она стала лесбиянкой.

Поэт Робинсон Джефферс жил неподалеку от Пеббл-Бич. Первый раз мы с Тимом встретились с ним в доме нашего общего друга. Джефферс показался нам неразговорчивым и немного высокомерным, и я, как обычно, взял на себя инициативу ведения беседы, рассуждая обо всем и ни о чем. Однако Джефферс так и не произнес ни слова. Я ушел раздосадованный, что опять монополизировал право болтать больше всех на вечеринке. Мне показалось, что я не понравился Джефферсу, и я удивился, когда через неделю он пригласил меня и Тима на чай.

Робинсон и его жена жили в доме, построенном в стиле небольшого средневекового каменного замка, хозяева называли его Тор. Робинсон сам построил его на скале, на берегу Тихого океана. Замок выглядел по-мальчишески наивно, словно игрушка. Самая большая комната была размером не более четырех квадратных метров. В нескольких метрах от дома возвышалась круглая каменная башня, тоже построенная в средневековом стиле. Она была пяти с половиной метров в высоту и около полутора метров в диаметре. Узкие каменные ступеньки вели наверх, в маленький круглый зал с окнами в виде бойниц. Там был кабинет поэта, и именно там он написал свою поэму «Чалый жеребец». Тим был убежден, что эти странные погребальные вкусы Джефферса означали подсознательное влечение к смерти. Но как-то на закате я увидел поэта, гулявшего по берегу с собакой. Он явно наслаждался прекрасным вечером, его лицо выглядело умиротворенным, и казалось, мыслями он был где-то далеко-далеко. Я понял тогда, что Робинсон Джефферс – совсем не тот, кто мог бы помышлять о смерти.

В воздухе снова запахло войной. Нацисты перешли в наступление. Как быстро мы забыли Первую мировую и страшные четыре года, приносящие смерть! Мы быстро забыли о людях, выброшенных из жизни, о тех, кто потерял руки, ноги, зрение, о тех, чьи лица и тела были изуродованы войной. Те, кому посчастливилось выжить и избежать ран, не смогли уйти от тяжелых психологических травм. Словно минотавр, война сожрала молодых, оставив жизнь циничным старикам. Мы быстро забывали об ужасах войны, предпочитая думать о славных победах, как пели в одной популярной песенке:

Многие уже начали говорить о том, что война не такая уж и плохая штука. Она развивает промышленность и технологии, обеспечивает рост рабочих мест. Стоит ли думать о миллионах погибших, если мы делаем миллионы на бирже? Во время бума на бирже Артур Брисбен писал на страницах херстовского «Экзаминера»: «Акции стальных корпораций США взлетят до стоимости пяти тысяч долларов за штуку». Но они не взлетели, игроки на бирже потеряли деньги и стали выбрасываться из окон.

И вот теперь надвигалась новая война, а я все пытался написать сценарий фильма для Полетт, но у меня ничего не выходило. Я просто не мог заставить себя думать о женских причудах, о романтике отношений, о любви во времена тотального сумасшествия, нависшего над всей планетой благодаря Адольфу Гитлеру.

Еще в 1937 году Александр Корда[114] предложил мне снять фильм о Гитлере, построенный на основе путаницы, возникающей из-за внешней схожести двух персонажей – у Гитлера были такие же усики, как и у моего Бродяги. Я мог бы сыграть обе роли. В то время я не воспринял эту идею серьезно, но теперь она стала актуальной как никогда, и я с нетерпением приступил к работе. И тут еще одна идея неожиданно пришла мне в голову. Конечно же! Как Гитлер я смогу обращаться к толпе на своеобразном жаргоне и говорить что угодно, но в образе Бродяги постараюсь молчать. Я срочно вернулся в Голливуд и засел за сценарий. Эта работа заняла долгих два года.

Я предполагал, что фильм начнется со сцены битвы времен Первой мировой войны, – я хотел показать «Большую Берту», стрелявшую своими снарядами на более чем сто километров, ведь именно с ее помощью немцы рассчитывали одолеть союзников. Они планировали использовать эту пушку для уничтожения собора в Реймсе, а у меня в фильме они промахнулись бы и разрушили уличный сортир вместо собора.