Трагедия Цусимы - Владимир Семенов

Адмирал Рожественский со штабом находился еще на верхнем переднем мостике «Суворова», хотя управление броненосцем уже было перенесено в боевую рубку.

Признаться откровенно, я не вполне был согласен с его идеей, что Того поведет сам, в одной колонне, все свои 12 броненосных кораблей: ведь 28 июля он не присоединил к своим 6 судам двух броненосных крейсеров, тут же находившихся, а предоставил им держаться самостоятельно. Я склонен был думать, что Камимура будет действовать по способности, и, когда ясно обрисовались шесть старых артурских знакомых, не утерпел, чтобы не сказать с некоторым торжеством:

— Вот они, ваше превосходительство! — все шесть, как 28 июля…

Адмирал, не оборачиваясь, отрицательно покачал головой…

— Нет, больше: все тут! — и начал спускаться в боевую рубку.

Флагман японского флота броненосец Mikasa

— По местам, господа, — торопливо проговорил флаг-капитан, следуя за адмиралом.

Действительно: вслед за первыми шестью кораблями медленно выступали из мглы слегка оттянувшие крейсера Камимуры — «Идзумо», «Якумо», «Асама», «Адзума», «Токива», «Ивате».

«Будет игра!» — думал я, уходя на задний мостик, откуда можно было видеть не только неприятеля, но и свою эскадру и который я, по своей обязанности все видеть и все записывать, считал для этого самым удобным местом.

Тут же (на заднем мостике) оказался командир правой кормовой 6-дюймовой башни лейтенант Редкий, выбежавший «посмотреть», так как бой, видимо, должен был начаться с левого борта и его башня пока обрекалась на бездействие.

Мы стояли, обмениваясь отрывочными замечаниями, недоумевая, почему японцы вздумали переходить нам на левую сторону, когда наше слабое место, транспорты и их прикрытие — крейсера, находились у нас справа и сзади… Может быть, они рассчитывали, приняв бой на контргалсе и воспользовавшись своим преимуществом в скорости, обойти нас с кормы, чтобы напасть сразу и на транспорты и на слабейший арьергард? Но в такой обстановке легко было и самим угодить под амфиладный огонь…

— Смотрите! Смотрите! Что это? Что они делают? — крикнул Редкий, и в голосе его были и радость и недоумение.

Но я и сам смотрел, смотрел, не отрываясь от бинокля, не веря глазам: японцы внезапно начали ворочать «последовательно» влево на обратный курс!

Если читатели припомнят сказанное ранее о поворотах, то им будет ясно, что при этом маневре все японские корабли должны были последовательно пройти через точку, в которой повернул головной; эта точка оставалась как бы неподвижной на поверхности моря, что значительно облегчало нам пристрелку, а кроме того, даже при скорости 15 узлов, перестроение должно было занять около 15 минут, и все это время суда, уже повернувшие, мешали стрелять тем, которые еще шли к точке поворота.

— Да ведь это — безрассудство! — не унимался Редкий. — Ведь мы сейчас раскатаем его головных!..

«Дай-то Бог!..» — подумал я…

Для меня было ясно, что Того увидел нечто неожиданное, почему принял новое, внезапное решение. Маневр был безусловно рискованный, но, с другой стороны, если он нашел необходимым лечь на обратный курс, то другого выхода не было. Конечно, можно было бы повернуть эскадрой «всем вдруг», но тогда головным кораблем, ведущим ее в бой, оказался бы концевой крейсер — «Ивате». Очевидно, Того не желал допустить этого и решился на поворот «последовательно», чтобы вести эскадру лично и не ставить успеха начала боя в зависимость от находчивости и предприимчивости младшего флагмана (на «Ивате» держал флаг контр-адмирал Симамура).

Сердце у меня билось, как никогда за 6 месяцев в Артуре… Если бы удалось!.. Дай, Господи!.. Хоть не утопить, хоть только выбить из строя одного!.. Первый успех… Да неужели?..

Между тем адмирал спешил использовать благоприятное положение.

В 1 ч. 49 мин. пополудни, когда из японской эскадры успели лечь на новый курс только «Миказа» и «Сикисима» — два из двенадцати, — с расстояния 32 кабельтовых раздался первый выстрел «Суворова», а за ним загремела и вся эскадра…

Я жадно смотрел в бинокль… Перелеты и недолеты ложились близко, но самого интересного, т. е. попаданий, как и в бою 28 июля, нельзя было видеть: наши снаряды при разрыве почти не дают дыма, и, кроме того, трубки их устроены с расчетом, чтобы они рвались, пробив борт, внутри корабля. Попадание можно было бы заметить только в том случае, когда у неприятеля что-нибудь свалит, подобьет… Этого не было…

Минуты через две, когда за первыми двумя броненосцами успели повернуть и вторые два — «Фудзи» и «Асахи», — японцы стали отвечать.

Началось с перелетов. Некоторые из длинных японских снарядов на этой дистанции опрокидывались и, хорошо видимые простым глазом, вертясь, как палка, брошенная при игре в городки, летели через наши головы не с грозным ревом, как полагается снаряду, а с каким-то нелепым бормотанием.

— Это и есть «чемоданы» («Чемоданами» в Артуре называли японские длинные снаряды больших калибров. В самом деле: снаряд — фут в диаметре и более 4 футов длины, разве это не чемодан со взрывчатым веществом?)? — спросил, смеясь, Редкий.

Они самые…

Ют и кормовая башня главного калибра японского броненосца Asahi. Корабль имеет окраску мирного времени

Однако меня тут же поразило, что «чемоданы», нелепо кувыркаясь в воздухе и падая как попало в воду, все-таки взрывались. Этого раньше не было…

После перелетов пошли недолеты. Все ближе и ближе… Осколки шуршали в воздухе, звякали о борт, о надстройки… Вот недалеко, против передней трубы, поднялся гигантский столб воды, дыма и пламени… На передний мостик побежали с носилками. Я перегнулся через поручень.

— Князя Церетели (Князь Церетели — мичман, флаг-офицер)! — крикнул снизу на мой безмолвный вопрос Редкий, направлявшийся к своей башне.

Следующий снаряд ударил в борт у средней 6-дюймовой башни, а затем что-то грохнуло сзади и подо мной у левой кормовой. Из штабного выхода повалил дым и показались языки пламени. Снаряд, попав в капитанскую каюту и пробив палубу, разорвался в офицерском отделении, где произвел пожар.

И здесь, уже не в первый раз, я мог наблюдать то оцепенение, которое овладевает необстрелянной командой при первых попаданиях неприятельских снарядов. Оцепенение, которое так легко и быстро проходит от самого ничтожного внешнего толчка и, в зависимости от его характера, превращается или в страх, уже неискоренимый, или в необычайный подъем духа.

Люди у пожарных кранов и шлангов стояли как очарованные, глядя на дым и пламя, словно не понимая, в чем дело, но стоило мне сбежать к ним с мостика, и самые простые слова, что-то вроде — Не ошалевай! Давай воду! — заставили их очнуться и смело броситься на огонь.