Замыслил я побег - Юрий Поляков

— Сейчас пройдет! — Она взяла его руку и положила себе на грудь, туда, где еще не выровнялись красные вмятины от ее сумасшедших пальцев. — Сейчас пройдет. Ляг со мной, — попросила она. — Просто так ляг…

Башмаков лег — и в овальном зеркале увидел на диване голое Ветино тело, а рядом себя, одетого.

— Все равно ты теперь, когда ляжешь с ней, будешь вспоминать обо мне… Все равно! — тихо и бесстрастно повторяла она.

— Я же тебе говорю, мы спим в разных комнатах.

— Поклянись!

— Клянусь…

— А на этом диване кто спит?

— Я.

— Тогда иди ко мне! Не бойся! Мне сегодня все можно. Я теперь по календарику высчитываю…

К Катиному возвращению Башмаков, на всякий случай, сменил простынм и пододеяльник, объяснив что смотрел телевизор в постели и облился чаем (он даже специально облил пододеяльник). Олегу Трудовичу казалось, от белья исходит неистребимый запах возбужденного Ветиного тела. Но стирать постельное белье не стал — это было бы слишкос подозрительно. Кстати, стаскивая пододеяльник, он вдруг, похолодев, обнаружил закатившийся под подушку золотой тюбик дорогой Ветиной помады.

Катя вернулась веселая, рассказывала про Карабиху, про то, что Некрасов ко всему прочему был еще и настоящим «новым русским», умел крутить бизнес и умер миллионером. Так что уж кому-кому, а ему на Руси жить было не кисло. Когда перед сном она накручивала перед зеркалом волосы на бигуди, у Башмакова вдруг мелькнула сумасшедшая мысль: а вдруг зеркало выдаст его и Катя сейчас увидит запечатленную Ветину наготу — и своего мужа при этой наготе?..

Но Катя ничего не увидела.

В понедельник, отправляясь на работу, Олег Трудович столкнулся в лифте с пенсионеркой, жившей этажом ниже.

— Вас давеча какая-то девушка спрашивала! Нашла?

— Нашла…

«С этим надо заканчивать!» — мысленно твердил он себе по пути в банк, понимая, что ничего закончить уже невозможно. Все только начинается. И он когда-нибудь просто разорвется между этими двумя женщинами пополам. И каждая из них с отвращением отшвырнет доставшуюся ей половинку…

— Чтой-то всего пол-ложечки? — сердилась, смеясь, покойница бабушка Дуня. — Аль ты половинкин внук?

— Нет, я не половинкин! — обижался мальчик Башмаков и, давясь, съедал целую ложку манной каши.

А все-таки, выходит, половинкин…

Они снова почему-то стали обедать вчетвером, всей комнатой. Гена, захлебываясь, обычно рассказывал какую-нибудь дурацкую историю. Например, про то, как посреди Лондона умные парни установили хитренький банкомат, который денег не выдавал, зато запоминал все данные засунутых в него карточек, а также секретные «пины», набранные на клавиатуре доверчивыми клиентами. Сделав свое черное дело, хитрый банкомат возвращал ничего не подозревавшему лоху карточку с извинениями, мол, «сори, бамбино, валюту не завезли!». Простоял он всего один день, потом его тихо убрали— так, что даже бдительные полицейские не обратили внимания. Дальше умные парни нашлепали копии всех этих лоховских карточек (дело нехитрое), а главное, зная секретные «пины», выдоили из настоящих банкоматов хренову тучу денег!

— Поймали? — спросил Башмаков.

— Не-а!

— Поймают, — пообещала Тамара Саидовна.

— Трудыч, может, рискнем? — предложил Игнашечкин, подмигивая.

Вета смеялась над этой историей громче всех — у нее даже тушь с ресниц потекла. Но когда Башмаков поймал ее взгляд, он понял: тушь потекла вовсе не от веселых слез. Вета вообще в последнее время вдруг стала тихой, покорной и нетребовательной. Она лежала, как мышка, перебирала тонкими пальчиками волосы на его груди и просила рассказывать про детство, про бабушек Дуню и Лизу, про институт, про армию, про «Альдебаран», даже про Дашкины детские проказы…

— Давай сегодня просто полежим… Расскажи мне про Егорьевск!

Но «просто полежать», конечно, так ни разу и не получилось. Как-то, возвращаясь с Плющихи домой и мысленно продолжая рассказывать Вете про свое детство, Башмаков вдруг понял, зачем она его расспрашивает, и даже вскочил от неожиданности. Ну конечно, умненькая девочка просто хочет сравняться в знании о нем с Катей! Да, с Катей…

В конце апреля шел снег. В мансарде было холодно, и Вета, кутаясь в одеяло, наблюдала, как Башмаков торопливо одевается, чтобы ехать домой.

— Вот ты уйдешь, а я замерзну. Вернешься, а от меня ледышка останется…

— Я тебя растоплю.

— Нет, не растопишь… Ты майку наизнанку надел!

— Вот черт! Спасибо!

— Олешек!

— Что?

— Я все рассказала…

— Кому?

— Папе.

— Зачем?

— Надо же мне было с кем-нибудь посоветоваться. Подруг у меня нет. Только ты. Но с тобой об этом советоваться бесполезно…

— И что сказал папа?

— Он сказал, что я маленькая дура и что теперь…

Эскейпер вздрогнул всем телом — ему показалось, что входной звонок за-тилибомкал у него прямо в сердце. Часто-часто… Полудыша, он подкрался к двери и заглянул в глазок. Так и есть! Водитель «газели», и без того мужик несуразный, а теперь еще искаженный сторожевой оптикой, превратился в один огромный живот с надписью «Монтана». Внезапно из-за живота высунулась пятерня, стремительно увеличиваясь в размерах, приблизилась к башмаковс-кому глазу и скрылась из поля зрения. Нескончаемый «тили-бом» снова сотряс квартиру. Потом из-за живота, но уже с другого бока, выскочил кулак— и эс-кейпер еле успел отпрянуть от содрогнувшейся двери. Ухнуло еще несколько стенобитных ударов, а затем водитель громко выбранился по-матерному. Ругань представляла собой довольно неожиданно и не без остроумия вывернутое слово «заказчик». Башмаков слушал, не шевелясь, потом снова решился заглянуть в глазок: водитель, быстро уменьшаясь в размерах, точно сдуваясь, уходил к лифту.

Сердце все еще громко стучало, будто в нем продолжал колотиться этот проклятый звонок. Эскейпер, щупая пульс, выскользнул на балкон и посмотрел вниз. «Газель», похожая на коробку, была припаркована прямо за стареньким «фордом». Из подъезда злобно вышел водитель и направился прямо к Анатоличу, все также утопавшему в моторе. Бывший полковник выпрямился и, вытирая руки тряпкой, стал слушать водителя. Слов было не разобрать, но возмущенный клекот долетал до одиннадцатого этажа. Анатолич вдруг показал рукой на башмаковский балкон, и Олег Трудович еле успел присесть. Когда через минуту-другую он выглянул, из-под капота «форда» торчали уже две задницы — тощая Анатолича и огромная двустульная — «газелыцика».

Эскейпер вернулся в комнату, с тоской оглядел приготовленные к побегу вещи и вновь подумал о том, что правильнее всего было бы разложить их сейчас по местам и переждать. Жизнь вообще лучше всего пережидать, а не переживать… Но, укладываясь, он словно заново мучительно пережил всю свою жизнь, и проживать ее вновь — только в обратном порядке — у него уже не было сил. Да и пути обратного уже не было. Не было…