Полет сокола - Уилбур Смит

Зуга стряхнул их руки.

— Я пойду сам, — сказал он. — Несите птицу.

В этот день они не прошли и десяти километров, но назавтра, приветствуя их, выглянуло солнце. Оно согрело измученные мускулы Зуги, и он смог идти быстрее.

Той ночью они разбили лагерь в саванне, среди густой травы. Зуга отметил в дневнике, что они прошли шестнадцать километров.

На заре молодой Баллантайн сумел без посторонней помощи выбраться из-под одеял и подняться на ноги. Раны еще болели; опираясь на костыль, он вышел через единственные ворота в колючей ограде и двинулся в обход лагеря. Он помочился; от хинина и лихорадки моча стала темной, но он знал, что поправляется и сможет идти дальше.

Майор посмотрел на небо. Скоро опять пойдет дождь. Нужно выходить немедленно. Он хотел вернуться в лагерь и поднять носильщиков, как вдруг в высокой траве что-то зашевелилось.

С минуту ему казалось, что мимо лагеря проходит стадо диких страусов, потом он внезапно осознал, что быстрое, но скрытное движение наполняет всю равнину; пушистые верхушки травы шелестели и качались, тут и там над травой мелькали птичьи перья. Колышащаяся полоса быстро охватывала небольшой лагерь с обеих сторон, а его люди еще спали.

Зуга смотрел, ничего не понимая. Он стоял, опираясь на костыль, голова еще не полностью прояснилась после сна и лихорадки, раны приковывали его к месту. Он не шевелился. Полоса ожившей травы окружила лагерь, а потом снова воцарились тишина и покой. На мгновение майору привиделись призраки.

Потом раздался тихий переливчатый свист, словно запела на заре флейта Пана, сладкая, неотвязно-мелодичная, и движение сразу возобновилось, неотвратимое и беспощадное, как рука душителя на горле. Теперь Зуге были хорошо видны страусовые перья, белоснежные и мертвенно-черные, они качались над верхушками травы, а вслед за ними появились боевые щиты, длинные овальные щиты из пятнистых черно-белых коровьих шкур. Длинные щиты — знак племени матабеле.

Ужас застрял под ребрами холодным тяжелым комком, но подсознательно майор понимал, что выказать его равносильно смерти, смерти именно в тот миг, когда он снова поверил в жизнь.

Молодой Баллантайн обвел взглядом сжимавшееся кольцо воинов и быстро подсчитал: их не меньше сотни. Нет, больше, по меньшей мере двести амадода из племени матабеле в полном боевом убранстве. Над верхним краем длинных пятнистых щитов были видны только перья да глаза. В сером свете зари поблескивали широкие лезвия копий щитов. Кольцо было сплошным, щит перекрывал щит — так с двух сторон охватывают противника рога быка. Это классическая тактика матабеле, самых сильных и безжалостных воинов, каких порождал африканский континент.

«Здесь импи Мзиликази убивают всех чужестранцев», — написал Том Харкнесс.

Зуга подобрался и шагнул вперед. Он поднял здоровую руку и протянул раскрытую ладонь к кольцу щитов.

— Я англичанин. Офицер великой белой королевы Виктории. Мое имя Бакела, сын Манали, сына Тшеди, и я пришел с миром.

Из кольца воинов выступил человек. Ростом он был выше Зуги, а покачивающийся убор из страусовых перьев превращал его в гиганта. Он отставил щит — тело его было стройным и мускулистым, как у гладиатора. На плечах он носил кисточки из коровьих хвостов — каждая из них была королевской наградой за доблестный поступок. Они висели толстыми связками, слой за слоем. Короткая юбочка сшита из пятнистых хвостов дикой кошки циветты. У него было приятное, круглое, как луна, лицо настоящего нгуни с широким носом и полными, резко очерченными губами. Среди остальных он выделялся благородной осанкой и гордой посадкой головы.

Он медленно, с мрачным вниманием оглядел Зугу. Посмотрел на его рваные лохмотья, грязные повязки, придерживавшие раненую руку, костыль, на который он опирался, как старик.

Не укрылась от него и опаленная борода Зуги, сожженные порохом щеки, пузыри на губах и черный струп, непристойно торчавший на бледной опухшей щеке.

Матабеле рассмеялся глубоким мелодичным смехом и заговорил.

— А я, — сказал он, — матабеле, Индуна двух тысяч воинов. Мое имя Ганданг, сын Мзиликази, сына высоких небес сына Зулу, и я пришел с блестящим копьем и красным сердцем.

После первого дневного перехода Робин поняла, что, принимая решение идти к побережью, серьезно недооценила силы и выносливость отца. Возможно, Зуга бессознательно предвидел то, о чем она, опытный врач, не догадывалась. При этой мысли она разозлилась на себя. Робин заметила, что после расставания с братом ее враждебность к нему и чувство соперничества, пожалуй, даже усилились. Ее бесило, что он сумел дать верный совет.

К полудню первого дня Робин пришлось остановиться и разбить лагерь. Фуллер Баллантайн сильно ослаб, стал даже немощнее, чем был в тот день, когда она впервые нашла его. Его кожа стала на ощупь сухой и горячей. Перемещение на носилках по неровной земле, сопровождаемое толчками и тряской, сильно повредило ноге. Она чудовищно распухла и стала такой болезненной, что при малейшем прикосновении к обескровленной коже отец визжал и отбивался.

Робин велела одному из носильщиков соорудить из зеленых веток и коры шину, чтобы наложить ее на ногу и снять меховое одеяло, а сама села возле носилок и, прикладывая ко лбу отца прохладную влажную салфетку, заговорила с Юбой и женщиной каранга. Она не ожидала, да и не получала от них совета, просто среди людей ей становилось спокойнее.

— Может быть, нужно было остаться в пещере, — терзалась Робин. — По крайней мере там удобнее, но тогда сколько нам пришлось бы в ней прожить? — Она размышляла вслух. — Скоро наступят дожди. Нам нельзя было оставаться. Если мы будем идти так медленно, как сейчас, дожди могут застать нас в пути. Нам просто необходимо ускорить шаг, но я не знаю, перенесет ли он это.

Однако на следующий день Фуллер Баллантайн выглядел бодрее, жар спал, и они шли весь день, но вечером, когда разбили лагерь, ему опять стало хуже.

Робин сняла повязку. Больная нога выглядела лучше, и она почувствовала облегчение, но потом заметила, что цвет кожи вокруг язв изменился. Она поднесла намокшую повязку к носу — в ноздри ударил запах, о котором не раз предупреждал преподаватель медицины в Сент-Мэтью. Это был не обычный запах доброкачественного гноя, а всепроникающее зловоние, запах разлагающегося трупа. В душе вспыхнула тревога, она бросила повязку в огонь и со страхом осмотрела больную ногу.

По внутренней стороне бедра, начиная от паха, вдоль чахлых мышц по тонкой бледной коже протянулись характерные красные полосы, чрезвычайная чувствительность к боли исчезла. Похоже, отец совсем не чувствовал ногу.

Доктор попыталась успокоить совесть, уверяя себя, что перемены в ноге и ее омертвление не связаны с тем, что старика два дня несли на носилках по неровной земле. Но какие к тому еще причины? Ответа не было. До того как они пустились в путь, язвы стабилизировались — ведь с тех пор, как пуля работорговца раздробила кость, прошло почти восемнадцать месяцев.

Вероятно, передвижение на носилках вызвало в ноге серьезные изменения, и результатом стало ухудшение состояния Фуллера Баллантайна