Свои по сердцу - Леонид Ильич Борисов

все умею, в чистом виде могу! В молодые годы сам пел. Вся деревня заслушивалась. Большую мне судьбу предсказывали.

— Вот тебе и вышло извозчиком быть, — ядовито заметил хозяин.

— Может, и другое выходило, — незлобиво сказал Никита Петрович. — Только, люди мою настоящую судьбу отняли. Поперек переехали…

Никита Петрович чувствовал себя гордым и довольным. Он еще не знал, пойдет в театр или не пойдет, да дело было не в этом. И не в десяти рублях дело, — тут штука тонкая, деликатная, и Герасиму Потапычу этого не понять никогда.

— Он, Шаляпин, тоже, говорят, мастеровым человеком был, — неуверенно произнес Никита Петрович. — Значит… Значит…

Он понимал, что хотелось сказать, но как именно сказать, какие для этого слова подобрать — этого он не умел.

— Ишь, чертом представился! Не всякий может, Герасим Потапыч! Вы, например, не можете! Вам меня ни в жизнь не напугать!..

1951 г.

В САРАТОВЕ

Есть голоса, которые только слышишь, а есть голоса, которые и видишь. Первых очень много, вторых всегда два-три. В опере Собинов и Шаляпин давали возможность видеть свой голос в пейзаже, о котором они пели, в человеческом счастье, которое изображали, в горе и печали, которые они вместе с литературой и живописью выставляли на суд общественности. И была еще великая певица в особом, уже умирающем жанре — Вяльцева.

Федор Иванович вспоминал:

— В одном концерте пели я, Леонид Витальевич и Анастасия Дмитриевна. Было это не то в Саратове, не то в Нижнем, где-то на Волге. Концерт благотворительный, а потому местная интеллигенция и казенное начальство усердно поили нас и кормили. Вяльцева выпить умела, но до известной черты: выпьет, сколько полагается даме, и скажет: «Хватит, больше нельзя, не то я басом запою…» Леонид Витальевич, как и каждый тенор, налегал по способностям, и больше на красные вина, но ежели выпивал настоящее, то этак опрокидоном и после концерта. Соблюдал себя, зато и пел! Ангелы бросали все свои дела на небесах и усаживались верхом на люстрах. Ну-с, а что касается меня, мужика Шаляпина, то я пью не тогда, когда угощают, а когда я вместимость свою чувствую.

И вот тогда на Волге не пожелал я пить, — не могу, не лезет, даже запаха не переношу! А на меня в обиде один юркий купец, из Казани прибыл нас послушать. Говорит мне: «Ежели не выпьешь, земляк, я тебе всю публику сниму с концерта! Ни одной души не увидишь. И сам ежели прибуду, то разве только затем, чтобы на пустые места поглядеть…»

Я ему: «Да как это ты сделаешь, господин любезный? По-твоему, выходит, что тебя все восемьсот человек послушаются!» — «Никак нет, — отвечает, — а только я им такого пообещаю, что они и послушаются, и разом все уйдут по домам. Лучше слушайся меня — выпей вот этот стакашок коньяку пять звездочек!»

А мне вожжа под хвост и в гриву ударила, и мог бы, конечно, выпить, а тут — нет, не могу, не буду; дурака начал валять собственной своей персоной; на меня этакое находит. Только относительно Анастасии Дмитриевны Вяльцевой намекнул: дескать, как не стыдно делать гадости даме, да еще какой! Ведь ежели публика на меня и Леонида Витальевича не пойдет, так она и Вяльцеву не услышит и тем премного ее обидит. А купец все свое: «Выпей да выпей, сам даму обижаешь!..»

Относительно последнего замечания я до сих пор купцову сторону держу, но — дело прошлое — не удалось купцу нечистое дело, господь бог иначе рассудил…

Подошло время ехать нам на концерт. Я постучал в номер Анастасии Дмитриевне, за мною Леонид Витальевич зашел, — время было около восьми, конец сентября. Решили мы идти пешком, по улицам не главным, а так, чтобы за нами хвоста не было. Подходим к театру, а там — мама родимая! — толпища! Да какая толпища! И слышим вполне знакомый голос: «Бери трешку и рви билет. Так. Бери трешку и рви билет. Так. Берите, господин, две трешки и за ради бога приходите сюда через полчаса, еще получите». Так… Вы уже догадались, что случилось. Вяльцева была предупреждена мною относительно обещания одной купецкой души. Анастасия Дмитриевна улыбнулась на это и, дословно помню, такое сказала: «Нам один лишь господь бог может воспрепятствовать; видала я таких — какой-то купчик чертов супчик!..»

И тут публика увидела нас, и те, которые билеты рвали, и те, которым хотелось пятерку ни за что получить. Анастасия Дмитриевна ручкой вот этак сделала, мне шепнула: «Подходит роковая грань, не мешайте мне». Прошла она, как коридором, среди дурней, взошла на театральное крыльцо, спросила, нет ли у кого поблизости гитары… Гитара нашлась, Анастасия Дмитриевна с плеча мантильку свою скинула, подняла свою милую головку и улыбнулась… А надо знать, что это такое, когда Вяльцева улыбалась… Нда-с… Ну, улыбнулась длительно и светло, взяла два-три аккорда на гитаре и запела…

Господи боже! Вот говорят: «Шаляпин, Шаляпин, Собинов, Собинов» — а как пела Вяльцева, словно и забыли… Поет, матушка, и всю Россию видишь, хоть и пела она все про любовь да измену. Ну что ж, в народе тоже и любить мастера и относительно измены в подмастерья всегда сгодятся, — доходила Вяльцева до народа, и еще как! Только дай. А было так, что кто-то не давал, мешал, какие-то вумные слова по-дурацки произносил. Ладно. Спела она и говорит: «Подбирайте билеты все, кто их рвал, занимайте места, сейчас еще петь буду».

«Матушка ты наша, Анастасия Дмитриевна! — это интеллигенция в голос взрыдала. — Спасибо тебе, голубушка милая!»

Ну-с, и был концерт! Побывал я в разных странах, везде, кажется, на нашей планете был, с успехом немалым выступал и там, и там, но такого успеха, какой Вяльцева получила, не упомню. Да мы все в тот вечер не просто пели: мы людям счастье принесли, души выпрямили, морщины сняли… После концерта стучит мне в номер Собинов; как вошел, — так сразу в рыдание, повалился на кушетку и разом два клетчатых платка вынул. И пошли мы к Анастасии Дмитриевне, а там другое: там она ходит по номеру, руки ломает, чуть ли не плачет.

«Недаром, — говорит, — на свете живу, и только сегодня узнала об этом; и что ж это я раньше не то и не тем пела, с другого бока к работе подходила!..»

И от счастья давай нас целовать, а мы ее! И знаете, чем это кончилось? И смешно и трогательно: подходит утром хозяин гостиницы к нашему столику в ресторане и, поклонившись, заявляет, что отныне