Свои по сердцу - Леонид Ильич Борисов

поговори с нами, ночь длинная, — попросил бородатый.

— Ты ему не тычь, привык со всякими, — укоризненно заметила женщина. А тот, который в заячьей шапке, спросил:

— Партийный, конешное дело?

— Нет. Да и вы тоже не партийный, — сурово откликнулся Блок. И громко, как с трибуны, произнес: — Вот что, товарищи, мне сегодня лучший друг мой руки не подал! А знаете, почему?

— А потому, что он другом перестал быть, — сказала женщина. — И я, видишь, от тебя угадывать научилась!

— Знаем, за что нонче руки не подают, — словно бы себе самому прошептал тот, что в заячьей шапке.

— Знаем, — согласно поддакнули и все остальные.

«Вот, знают», — подумал Блок с теплотой, ему доселе незнакомой, доселе им не испытанной. Он оглядел каждого пристально и внимательно и продолжал:

— Посмотрите, как темно вокруг нас. Грязь, даже снегу не прикрыть грязи. Холодно, и в домах наших холодно. Я обогревал чужое жилье, я говорил о том, что человеку должно быть хорошо на свете. И стало мне плохо и мук моих не знает никто. И вам холодно и плохо, но спасибо вам, товарищи, за то, что делаете вы и сейчас и после делать будете. И вот я…

Блок поднялся и пошел вокруг костра. Полы пальто его раскрыл ветер. Блок не договорил, замолчал. Женщина сказала:

— Большевики добьются, товарищ! Отголодуем, отвоюем — и тогда…

И уже Блок за нее договорил:

— И тогда нам станет доступно то, что было доступно немногим, — мне, например. И вы оденете в плоть и кровь свою мечту. Мечту ваших дедов и отцов. А тогда и наш край… О, наш край! — воскликнул Блок и снова сел на свое место подле костра.

— Тогда что? — спросили Блока.

— Тогда наша родная земля будет самой гордой, самой первой! Тогда отболит боль и закроются раны. Музыкой станет жизнь, и жалобы исчезнут из обихода…

Он помолчал. Очнулся от видений своих. И сказал просто, душевно:

— Вспомните тогда меня, товарищи! Мне бы умереть с этой уверенностью!..

— А ты не смей о смерти думать, — повелительно проговорила женщина. — Самому сорока годов еще нет, а про смерть болтает. Ты поговори еще с нами!

— Не уходи! — попросил тот, что с винтовкой за спиною.

И все в упор глянули на Блока и ничего не сказали ему, когда он каждому подал руку, тихо, почти шепотом произнес: «До свидания» — и, сгорбившись, кашляя, пошел серединою дороги.

Долго глядела ему вслед женщина, хотелось ей, чтобы обернулся незнакомый чудесный гость, сказал бы еще что-нибудь важное и дорогое, но Блок не оборачивался. Он шел не торопясь, и звезды освещали ему дорогу.

1939 г.

6 × 9

Летом 1928 года Алексей Максимович Горький недели полторы жил в Ленинграде, в первом этаже Европейской гостиницы. Много всевозможных людей перебывало у него за эти дни: приходил начинающий писатель за советом и помощью, прибегал вездесущий репортер из газеты, крадучись ловил Алексея Максимовича фотограф — и профессионал, и любитель. Являлись читатели, чтобы взглянуть на большого, доброго Горького, пожать ему руку…

Было солнечное утро. Алексей Максимович сидел у раскрытого окна и работал. Кто-то кинул записку, она упала на стол. Алексей Максимович прочел записку:

«Пустите меня, а то меня не пускают к вам, дорогой товарищ Горький, а я пионер, ученик советской школы, и нужно мне снять вас для стенной газеты. Меня к вам не пускают, — скажите, чтобы пустили, я вас сниму и уйду сразу. Мне очень нужно».

Алексей Максимович подошел к окну. На тротуаре стоял мальчик лет десяти, в синих коротких штанишках, в сандалиях на босу ногу. Зеленая тюбетейка, красный галстук. В левой руке штатив, в правой фотоаппарат. На веснушчатой физиономии царапины, в глазах упорство.

— Ты кинул записку? — спросил Горький.

— Я. Пустите. Я вам могу мандат показать.

— Ну, иди. Я скажу, чтобы тебя пропустили.

Спустя минуту мальчик стоял перед Горьким и разглядывал его, широко и вкусно улыбаясь во весь рот. Затем он принялся изучать комнату, освещение в ней. Был выбран диван в углу, возле камина.

— Садитесь сюда, читайте газету. Вот так.

Алексей Максимович послушно сел, в руки взял газету. Мальчуган суетился, пыхтел, держал себя весьма непринужденно. Долго ничего не получалось, — штатив разъезжался: пол паркетный, натерт до блеска зеркального, ковры унесли для чистки.

— Ты не торопись, дружок! Снимай как следует, я никуда не тороплюсь! — сказал Алексей Максимович, поверх очков с умилением наблюдая за мальчуганом. — Ишь, упарился! Бедняга ты, ах, бедняга!

Мальчик и в самом деле упарился. Он виновато поглядывал на Горького и каждую минуту произносил:

— Я извиняюсь! Я сейчас!

Когда штатив был установлен, а к нему привинчен маленький, плохонький фотоаппарат, оказалось, что снимать Горького сидящим на диване не представляется возможным: солнце мешает.

— Я извиняюсь! Я сейчас!

— А ты не торопись, в самом деле! Великое дело, дружок ты мой, терпение и выдержка! Я вон туда сяду, можно?

— Туда? Если туда, то моментально надо, а у меня аппарат шесть на девять, ему сорок лет, им только природу снимать можно. Надо подумать.

Наконец все было как будто готово: найден фокус, определена диафрагма, оставалось вставить пластинку и произнести: «Спокойно, снимаю!»

Алексей Максимович сидел в кресле полузакрыв глаза. Мальчуган вдруг расплакался, сел на пол, ударил себя кулаком по животу и, плача, проговорил:

— Пластинки дома оставил! Пластинки забыл! Чертова голова! Надо же, чтобы так угораздило!..

Алексей Максимович вскочил с кресла: мальчуган порывисто схватил штатив с привинченным к нему фотоаппаратом и выбежал из комнаты. Горький растерялся. Он вышел в коридор, но фотографа там не было. Горький подошел к окну, взглянул на улицу: зеленая тюбетейка перебегала дорогу.

— Дружок! — крикнул Горький. — Вернись, милый! Есть у меня пластинки, всякие есть! У сына моего много пластинок! Дружок! Вернись, милый ты мой!

Дружок огибал здание Филармонии. Не переставая плакать, он нагнал вагон трамвая, вскочил в вагон и спустя четверть минуты скрылся за поворотом.

Алексей Максимович закрыл окно, спустил шторы. Вечером ему сказали, что его хотят сфотографировать.

— Мальчик? — обрадованно спросил Горький.

— Нет, взрослый.

— Не пускайте, я занят. Но если придет мальчик, — немедленно проводите ко мне.

Приходили бородатые, усатые, лысые, молодые, старые фотографы. Но вот тот, маленький, так и не пришел.

1938 г.

РАССКАЗЫ О ПЕВЦЕ ФЕДОРЕ ШАЛЯПИНЕ

РОСИСТОЕ УТРО

Незадолго до войны четырнадцатого года Федор Иванович гостил у друзей своих в деревне. Приходили мужики из окрестных сел и даже из соседних уездов поглядеть