1812. Обрученные грозой - Екатерина Юрьева

— Пожалуй, я сейчас же… после этого танца приглашу ее на концерт, — решился Вольдемар.

— Она с удовольствием станет вашей спутницей на этот вечер и… на последующие, — с пониманием улыбнулась ему Докки.

Расставшись с Вольдемаром, она была настигнута Мари, но ловко избежала разговора с ней, направив ее к Ламбургу, а сама отправилась в буфет, чтобы выпить глоток-другой чего-нибудь прохладного перед контрдансом, который ей предстояло танцевать с Палевским. Но едва она взяла с подноса бокал с лимонадом, как к ней подошел князь Рогозин.

— Вы прекрасно выглядите, — он окинул ее привычно-дерзким раздевающим взглядом, одним из тех, которые так ее раздражали в бытность его за ней ухаживаний.

— Позвольте пригласить вас на контрданс, милая баронесса.

— Простите, я уже ангажирована.

— Тогда котильон? Только не говорите мне, что вы…

— К сожалению, — сказала Докки, надеясь, что теперь он отойдет, но князь подался к ней, схватил ее руку и горячо прошептал:

— Вы отказывали мне, но приняли ухаживания Палевского! Чем он лучше меня? Неужто и вы не смогли устоять перед его геройским ореолом?

— Не говорите глупостей, — Докки попыталась высвободить руку, но он еще крепче сжал ее. Она дотянулась до ближайшего столика и свободной рукой поставила на него недопитый бокал, уповая только, что со стороны эта сцена представляет собой обычный разговор.

— Вы же понимаете, что он скоро уедет и оставит вас? — не унимался Рогозин. По блеску глаз и раскрасневшемуся лицу князя было видно, что он выпил слишком много шампанского.

— В любом случае, к вам это не имеет никакого отношения, — умиротворяющим голосом сказала Докки и даже попыталась улыбнуться, не забывая, что за ними наблюдают находившиеся в комнате люди.

— Не имеет?! — фыркнул он. — А ведь я не просто ухаживал за вами — я предлагал вам стать моей женой…

— Но ваше предложение, судя по всему, не было принято, — раздался рядом холодный голос Палевского.

Докки вздрогнула и наконец сумела выхватить свою руку из цепких пальцев Рогозина, чувствуя себя девчонкой, застигнутой за запретным занятием.

«Что он подумает?! — вспыхнула она, оборачиваясь к Палевскому. — Он заставал меня то со Швайгеном, теперь — с Рогозиным… Нет, он не должен ревновать меня!»

— Madame la baronne, — лицо Палевского ничего не выражало, но в глазах горел опасный огонек. — Позвольте проводить вас в залу — объявили наш танец.

Докки взяла его под локоть, князь что-то пробормотал и скрылся, определенно предпочитая не связываться с генералом.

— Рогозин — ваш давний приятель? — поинтересовался Палевский.

— Не приятель — просто знакомый, — Докки вспомнился рассказ Думской, как некогда Палевский разорвал все отношения с девушкой, за которой ухаживал.

— Просто знакомый, — повторила она, надеясь, что он не заподозрит ее в намеренно подстроенной сцене, и искоса взглянула на него, пока они шли к выстраивающимся на следующий танец парам.

— В Вильне вы танцевали с ним котильон, — сказал он, не глядя на нее.

— Танцевала, — признала Докки.

— А я тогда отослал его.

— Отослали, — согласилась она.

— Чтобы иметь возможность пригласить вас на завершающий вальс, — Палевский впился в нее глазами. — Вы ворчали, но все равно были рады танцевать со мной.

— Да, — сказала она. — Я была рада — и вы это знаете.

— Знаю, — он легонько пожал кончики ее пальцев и поставил напротив себя. Зазвучала музыка, Палевский поклонился ей и протянул руку, на которую она оперлась.

— Поскорее бы закончился этот бал, — пробормотал он, проводя ее впереди себя. Докки была с ним полностью согласна. Повернувшись и вновь опершись на его руку, она встретила его искрящийся взгляд и улыбнулась в ответ.

— Давайте уедем перед котильоном, — предложил он, проходя мимо.

Она, приседая перед ним, согласно склонила голову. Губы Палевского тронула улыбка. Он вновь развернул свою даму и повел ее под музыку — дальше, по сверкающей огнями бальной зале.

На следующий день Палевские уехали из Петербурга в гости к старинному другу семьи, с ними отправились и Сербины, а в конце недели город покинули и княгиня Думская с Ольгой.

Оставшись одна, Докки почти не появлялась в свете, больше сидела дома, тщетно пытаясь найти себе какое-нибудь занятие и собираясь с духом для решительного объяснения с Палевским.

«И будь, что будет», — думала она, мысленно репетируя те фразы, что должна была сказать ему, — и отчаянно боясь их произносить.

Накануне возвращения Палевских Докки получила от него записку, в которой сообщалось, что по личной просьбе государя он вынужден отправиться на смотр каких-то вновь созданных полков и приедет в город не ранее следующей недели.

Ожидание затягивалось, разговор откладывался. Докки — насколько это было возможно в ее состоянии — пыталась заниматься домашними делами. Она отослала обещанные закладные на Ларионовку отцу, вновь выделила содержание родственникам и несколько раз чудом избежала встречи с Мари и Вольдемаром, которые повадились наносить ей ежедневные визиты. Их с трудом выпроваживал дворецкий, заявляя, что барыни нет дома.

Как-то утром среди полученной почты оказался пакет от графов Палевских. С нетерпением его вскрыв, Докки достала отпечатанное на атласной бумаге приглашение на помолвку графини Надин Сербиной и графа Павла Палевского, которая должна была состояться в ближайший четверг.

Она увидела его имя и — впервые в жизни — потеряла сознание.

Поздней ночью того же дня Докки находилась на борту корабля, держащего курс в Швецию, в Стокгольм.

Большие снежинки кружились в воздухе и плавно опускались на землю, на деревья, на озеро, у кромки берега затянувшееся тонкой коркой льда. Докки, хорошенько укутанная в пуховый платок и подбитый мехом салоп, остановилась, залюбовавшись видом тихого заснеженного парка, окутанного зыбкой белой пеленой.

Она жила здесь почти полтора месяца, с трудом привыкая к новому жилищу в чужой стране, тоскуя по России, по Петербургу, хотя и запрещала себе вспоминать как свой дом, так и события, заставившие ее столь поспешно покинуть Россию.

Тот страшный день, когда Докки получила приглашение на помолвку Палевского и от потрясения лишилась чувств, остался у нее в памяти разрозненными смутными фрагментами: слуги переносят ее из библиотеки в спальню, заплаканная Туся растирает уксусом виски и запястья, Афанасьич пытается напоить ее каким-то отваром… Она отказалась его пить, хотя многое бы отдала тогда, чтобы забыться блаженным сном и ни о чем не думать, но смертельная, отчаянная обида на Палевского, как и оскорбление, нанесенное ей приглашением на его помолвку с другой, заставили собраться с силами и сделать то, что она должна была сделать.