Вавилон-17. Пересечение Эйнштейна - Сэмюэл Дилэни

Где запястье было прикручено к суку, переломилась кость. Рука двинулась, и…

…и ничего. Во мне полыхнула злоба, я закричал, двумя руками сжал рукоять и вогнал мачете ему в ляжку. Насквозь, до дерева. Снова закричал и отвернулся. Меня трясло.

Море било в берег. Вместе с волнами набегало утро. Я шел по берегу один. На песке везде были ракушки. Я все не понимал, как это может быть, что в Брэннинг-у-моря мы въехали только вчера? Одноглаз погиб, а я лишился своей обманки. За моей спиной Брэннинг съеживался на фоне зари. Кончик мачете чиркал и чиркал по песку.

Я шел всю ночь, но не устал. Что-то во мне так туго скрутило концы усталости, что замедлиться не получалось. На рассвете побережье было очень красивое. Я взобрался на гребень дюны, поросший длинной, пришепетывающей травой.

– Эй, Лоби!

Все, что было скручено внутри, стрельнуло разом и задрожало во мне, словно отпущенная пружина.

– Как поживаешь?

Он сидел на бревне, вдавленном во влажное подножие дюны. Прищурился, глядя снизу, откинул волосы от лица. Солнце зажгло искорки у него на плече и вдоль руки: соль.

– Я так долго тебя ждал. – Он почесал колено. – Ну, как ты?

– Не знаю. Устал.

– Сыграешь мне? – Он показал на мачете. – Спускайся сюда.

– Не хочу.

Из-под ног у меня побежал песок. Я глянул вниз, и целый кусок дюны осел под мной, так что я еле отскочил. Потерял равновесие. Изнутри толкнулся страх, я упал и стал цепляться за песок. Я съезжал вниз, а Кид посмеивался. Упав, я разом повернулся к нему, но Кид по-прежнему сидел на своем бревне и смотрел на меня сверху.

– Что тебе надо? – шепотом выдохнул я. – Одноглаза тебе уже не достать. Что тебе от меня надо?

Кид потер ухо. Улыбнулся множеством мелких зубов.

– Вот что, – опять показал он на мачете. – Ты думаешь, Паук правда… – Кид оборвал себя. – Паук решил, что Одноглаз, ты и я не можем одновременно жить в этом мире. Что это опасно. И вот он подписал приказ, и Одноглаза распяли, и ты выпевал клинком его суть, а я плакал на дне морском, где слез не видно, – так ты, что ли, думаешь?

– Я не…

– А я вот думаю, что Одноглаз жив. Точно не знаю. Я не могу везде быть с ним, как с вами. Мог, конечно, и умереть… – Кид наклонился ко мне и оскалил рот. – Но не умер.

Я подался назад и уперся спиной в дюну.

– Дай клинок.

Я отвел руку с мачете. Потом резко рубанул. Кид увернулся, от бревна полетели щепки.

– Если ты меня заденешь, мне, наверно, будет неприятно. Меня тоже можно поранить. Но если я правильно понял твои мысли, избавиться от меня таким образом не выйдет.

Он пожал плечами и улыбнулся без злобы. Дотянулся и тронул клинок.

У меня дернулась рука. Кид взял у меня клинок и пальцами попробовал дырочки.

– Нет, – вздохнул он. – Эта штука мне не по силам. – Вернул мне мачете. – Покажешь?

Я взял клинок, потому что он мой и мне не нравилось, что Кид его трогал.

Кид почесал правую пятку о левую ступню.

– Ну давай, покажи. Мне клинок не нужен. Мне нужна музыка, что там внутри. Сыграй, Лоби.

Он кивнул. Одурев от ужаса, я приложил к губам рукоять.

– Давай.

Задрожала нота.

Он склонился ко мне, опустил золотые ресницы:

– Теперь я заберу все, что осталось.

Переплел пальцы на руках, а на ногах поджал, и когти врылись в песок.

Еще нота.

Я начал третью…

Разом звук, движение и чувство: щелк! Кид выгнулся и схватился за шею. Ужас врезался глубже, а я-то думал, что глубже уж некуда. Паук с гребня дюны прокричал:

– Играй же – черт! – не останавливайся!

Я что-то выпискнул из клинка.

– Когда ты играешь, у него разум занят. Он ничего другого не может делать!

Кид поднялся на ноги. У меня над головой свистнул кнут, у Кида по груди потекла кровь. Он попятился, споткнулся о деревянные обломки, намытые морем, и упал. Я кое-как отковылял в сторону и сумел устоять – с моими ножищами мне это проще, чем многим. Я по-прежнему выгонял из мачете какой-то шум.

Кнут пел. Паук по-крабьи спускался с дюны.

Кид под ударами перевернулся на живот и попытался уползти. Там, где волосы скрывали шею, раздулись жабры. Паук вспорол ему спину кнутом и крикнул:

– Играй!

Кид шипел и грыз песок. Перекатился на спину – рот и подбородок в песке.

– Паук… а-а! Хватит, Паук! Перестань, не на…

Кнут рассек ему щеку, и Кид схватился за лицо.

– Играй, черт тебя возьми! Играй, а то он меня убьет!

Я передувал, и ноты, вылетая на октаву выше, втыкались в утро.

– Ааааа! Не надо, Паук-человек! Больно же мне, не надо!.. – Слова оскользались на его кровавом языке. – Хватит! Ааааа! Больно! Ты же мой друг, Паучок, ты же мой…

Потом он уже только плакал. Кнут сек и сек.

У Паука по плечам катился пот.

– Достаточно, – сказал Паук и, тяжело дыша, начал сворачивать кнут.

Мне жгло язык, руки одеревенели. Паук перевел взгляд с меня на Кида:

– Всё.

– Никак нельзя было… без этого?

Паук молча уставился в землю.

В кустах зашуршало. Длинный колючий стебель, петляя, полз по песку. На стебле висел тяжелый цветок.

Паук полез вверх по дюне.

– Пошли, – бросил он.

Я полез за ним. С гребня глянул вниз. У трупа на лице толкался букет цветков, дорываясь до глаз и языка. Вслед за Пауком я начал спускаться.