Колония нескучного режима - Григорий Ряжский

Сначала зал выдержал недоумённую паузу… Затем по рядам прокатилась слабая шумовая волна, переросшая в неотчётливый гур-гур…

Встал взволнованный Шкальский:

— А кого, собственно говоря, вы имеете в виду? Хотелось бы знать!

— Присядьте, Глеб Валерьянович, — успокоил его жестом президент. — Хочу напомнить, что пока вы только кандидат и участия в обсуждении не принимаете. Станете действительным членом — милости прошу. А пока хотелось бы соблюдать заведённый порядок. — Он посмотрел в зал и добавил довольно неуверенно: — Господа, я вообще не уверен, что обсуждение подобной темы входит в нашу компетенцию. Мне кажется, мы не за этим сегодня собрались, чтобы озвучивать всевозможные намёки, тем более непроверенные и сомнительного свойства, — он кивнул Берендееву. — Николай Анатольевич, в чём, собственно, ваша претензия? К кому лично?

Берендеев хранил полное спокойствие, по всему было ясно, что меченая карта у него давно в рукаве. Это сразу понял и Юлик. И ему стало зябко. Что-то почуял и Гвидон, но решил ждать продолжения.

— Почему же сомнительные, господин президент? — Берендеев снова артистично пожал плечами. — Когда-то мой покойный отец, который, как всем вам хорошо известно, заведовал кадрами Союза художников, ещё в пятидесятых, так вот, потом он рассказал мне, как в стенах этого самого отдела представитель КГБ неоднократно встречался со своим осведомителем. Я, честно скажу, имел тогда ещё сомнения. Мало ли, подумал, напутал мой старик, принял белое за чёрное, по ошибке. И я не придал значения этим рассказам… — он выдержал паузу. Зал молчал, затаив дыхание. Зал жаждал продолжения. — Так вот, продолжаю… А недавно ко мне в руки попала одна интересная бумага. Как попала — не имеет значения. Скажем, случайно залетела, времена такие пришли, что пора по долгам платить. Зачитать?

— Читай, Берендеев! — раздался выкрик из зала. — Сказал «А», говори «Б»!

Берендеев вопросительно посмотрел на президента. Тот пожал плечами и махнул рукой, мол, делайте как знаете.

— Ладно, раз настаиваете, зачту! — Он вытащил из бокового кармана вчетверо сложенный лист бумаги, аккуратно развернул и распрямил его в воздухе ладонью. — Итак, текст:

«Я, Шварц Юлий Ефимович, тысяча девятьсот двадцать третьего года рождения, паспорт номер такой-то… проживающий по адресу такому-то, настоящим документом выражаю согласие на добровольное сотрудничество с Комитетом государственной безопасности СССР. Обязуюсь исполнять поручения моих руководителей, а также всячески проявлять инициативу для оказания посильного содействия в достижении поставленных передо мной задач оперативного и долговременного характера. Кроме того, обязуюсь не разглашать сведения о данном сотрудничестве ни при каких обстоятельствах.

Настоящим документом подтверждаю, что поставлен в известность о том, что мне, источнику Шварцу Ю. Е., присвоен агентурный псевдоним „Холстомер“». Далее число, подпись. — Он победно осмотрел зал: — Вот, пожалуйста, июня, пятьдесят четвёртого. Что и требовалось доказать. — Берендеев прошёл к столу президиума и положил документ рядом с бутылкой «Нарзана». — Между прочим, оригинал. — Затем он вернулся на место и сел.

Все молчали, не понимая, с чего начинать разбирательство. И как. Если вообще услышанное следовало обсуждать. Внезапно Юлик встал и, не глядя ни на кого, вышел из зала. Все молча следили за тем, как он выходит. Что делать дальше — было непонятно.

— Можно мне? — раздался голос Иконникова. Гвидон встал. — В порядке нарушения регламента, если позволите… — не дождавшись ответа от стола президиума, повернулся туда, где сидел Берендеев, и отчеканил: — Я не знаю, гнида, зачем тебе это понадобилось, только всё равно хочу сказать. А ты послушай, негодяй!

— Гвидон Матвеич, Гвидон Матвеич! — попробовал было воспрепятствовать председательствующий. — Право, что вы такое говорите?! Откуда эти слова? Я бы попросил…

Гвидон не дал ему закончить фразу, потому что продолжил сам:

— Так вот, не знаю, что там наплёл тебе твой папаша — чекист внештатный. Уж кто он был, всем тут доподлинно известно — Первым отделом в Союзе командовал. И чайком заодно обслуживал, когда на разговор приглашал, к себе или к начальству своему по органам. А с Юликом? Да, было! И со мной было, если хотите знать! Вызывали, шантажировали, намекали и всё такое. Как, наверное, многих из нас. И лаской, и уговорами. Мол, фронтовики, люди проверенные, кто, если не вы? А мы их с Юликом послали. А потом ход придумали, чтобы получить разрешение жениться на своих жёнах. Обе англичанки, сёстры, да вы сами знаете, мы никогда этого не скрывали. Юлик даже фуфло это подмахнул, чтобы невесту в Союз впустили. Ему главное было Тришку свою заполучить. Потому что любовь у них была, как этому… — он кивнул на Берендеева, — как этому и не снилось! А потом этот особист, который бумагу подсунул, пропал. И мы думать про него забыли. А выплыла бумага в восемьдесят третьем, при Андропове. Вспомнили, видать! Ну, мы их тогда по новой послали, куда подальше. Дальше всем вам хорошо известно, что было. В опалу попали: ни работы, ни заказов — ничего! С хлеба на квас! И жён восемь лет в Союз не впускали, виз лишили. А Юлик и тогда руки не опустил, все годы иллюстрации к четырём Евангелиям создавал. Вы бы видели эту его работу! Да за неё впору прямо сейчас Государственную премию присуждать! Да ещё увидите, придёт время! Только оно придёт не раньше, чем таких, как этот, — он кивнул в сторону Берендеева, — народ изведёт как класс! Как остатки проклятого времени, на которое он же сам теперь ссылается. И ещё. Знаете, что я вам скажу, коллеги? Мы с Юликом подождём. И мы этих времён обязательно дождёмся. Нам для этого Рейхстаг больше брать не обязательно, у нас и так с совестью всё в порядке. А у кого есть вопросы, задайте их самому себе и спросите себя же — кому вы верите больше, Юлику Шварцу, талантливому художнику и боевому офицеру, или этому, самодовольному сыночке своего папаши, к которому наушничество, подлость, бездарность и интриганство перешло, как видно, по наследству. И бумажка ему эта тоже не с неба в руки свалилась, а, скорей всего, по отлаженным каналам. Ждут, наверное, паскуды, чтобы власть обратно переменилась, а сделать ничего не могут. Он и такие, как он. Вот и гадят помаленьку, ненавидят и мстят, как умеют, на большее-то не способны. Подумайте об этом, господа! И последнее. Если Шварц не академик по вашей мерке, то и я не академик. Считайте, беру самоотвод. У меня всё, извините!

С этими словами Гвидон круто развернулся и вышел из зала вслед за другом, покинувшим уважаемое собрание. Как только за Иконниковым закрылась дверь, в зале раздались первые неуверенные аплодисменты. Их поддержали несколько других. Затем ещё. И ещё… Уже через минуту зал аплодировал весь, многие поднялись со своих мест и продолжали аплодировать стоя. Не встал лишь Берендеев. Впрочем, до него уже не было дела никому.

Ближе к вечеру вернувшись в Жижу, Гвидон, как только поставил машину под навес, сразу, не переодеваясь, отправился в дом напротив. Пока шёл, думал, что скажет Юлику. Тому и так было плохо из-за полной неясности с Киркой и Петькой. А тут ещё эта сволочь, черт бы его подрал, говнюка блатного. В общем, решил, следует не успокоительные слова подбирать, а наоборот, рубануть наотмашь, как есть. Когда пришёл, застал друга в мастерской, за бутылью тёти-Марусиного изделия. Сама тётя Маруся умерла лет восемь тому, но дело её, разумно и добросовестно подхваченное зятем, жило и побеждало. И потому на данный момент продолжало выигрышно оставаться вне конкуренции с государством.