Колония нескучного режима - Григорий Ряжский

Она отвела взгляд и прошла к гробу. Следом за ней — остальные. Слёз не было, кончились. Таким Юлика она не знала. Красивым, тонконосым, с разнесёнными крыльями, с обострившимися чертами прекрасного, некогда любимого лица. С утончившимися, слегка узловатыми пальцами, перекрещёнными на груди. Она опустилась на стул, из тех, что были приготовлены для родных и близких, и замерла. Сели и остальные, постояв перед гробом. Нора заплакала, Прис — тоже, Гвидон шмыгнул носом и постарался сжать себя в узел. Ницца хранила спокойствие. Она села на стул и положила руки на колени.

Затем запустили народ. Зал быстро наполнился, но всем места не хватило. Остальные, кому не удалось пройти, стояли в предбаннике и на лестнице. Первым слово взял президент Академии:

— Сегодня мы провожаем в последний путь большого художника. Действительного члена Академии художеств России. Фронтовика. Мужа и отца. Замечательного, талантливого человека. Отзывчивого и щедрого душой…

Потом — в очередь. Коллеги, друзья, соратники. Далее — от обществ, галерей, объединений, ассоциаций, издательств, комитетов, музеев и прочих культурных заведений. В самом конце поднялся Гвидон. И сказал:

— Он жил и извлекал из жизни радость. И щедро делился ею с нами со всеми. Со мной. И делал это как никто другой. Не было у меня в жизни друга лучше и ближе, чем Юлик. Мы и на фронте с ним одни города брали и одним врагам сопротивлялись. И вместе били его потом. И в мирной жизни врагу не поддались, сопротивлялись как умели. Чтобы наступил тот день, который наступил. В этом и его заслуга, художника Юлия Шварца. Прощай, Юлик.

Хоронили рядом с Джоном Харпером, он же Ваня-пастух. Дальше, в сторону леса, шёл незанятый кусок, краевой, и Гвидон подумал, что, когда всё закончится, он вернётся сюда и оставшуюся землю зарезервирует. Выкупит. Не знает как, но заберёт. Для себя. Для колонистов его родной Жижи. Для всех, кто был, есть и будет с ним рядом. С ним и его другом, Юликом Шварцем.

Потом сели в автобусы и тронулись обратно, на Пречистенку, где были накрыты поминочные столы. Кира всё время, пока длилась печальная процедура, старалась не попадаться на глаза Триш. И потом, уже в Дубовом зале, они с Петькой присели с противоположного края.

Она сидела и думала, что же ей теперь делать, — дать волю слезам, которые сдерживала все последние часы и которые неудержимо рвались наружу. Или найти правильный момент, подойти к Триш и сказать слова. И пусть будет что будет. Всё равно. А потом просто незаметно исчезнуть. Исчезнуть? Да, скорее всего, просто взять и исчезнуть. Так будет правильно и справедливо. Только в какую жизнь?

А народ, приняв кто по третьей, кто по четвёртой, медленно расползался по залу. Подходили ближе к стенам, всматривались в евангелические рисунки, восхищённо качали головой, негромко переговаривались. Вновь подходили к столу, парами и больше, наливали, шли обратно, дальше любоваться. Рисунков было несчётное множество, лучший выделить было невозможно. Все, кто так или иначе был в теме, понимали — Юлик, их товарищ, успел. Сделал то, после чего можно и… Ну в общем, молодец, Шварц, не пожалел себя, справился как никто. Редкого качества работа! Да что там! Художественная бомба высокого класса, какой не было. И главное — идея сама по себе великолепна! Одно это чего стоит, если правильно распорядиться.

Ближе к финалу, когда потихоньку стали расходиться кто куда и уже безвозвратно, к Гвидону подплыла вежливая искусствоведша, средних лет, умная и активная. Сказала, мол, Гвидон Матвеевич, простите ради бога, вы не знаете, на Запад случаем Юлий Ефимович не успел ли работы передать? Хочу сказать, теперь это совсем не обязательно делать, потому что и у нас весьма и весьма выгодно подобные вещи издавать. Даже вижу, как. Дорогое подарочное издание, альбом, глянец, все дела, суперобложка, нестандартный размер, высшая бумага, фактура с тиснением, финская печать, тираж — ручаюсь. Родственники, я извиняюсь, насчёт этих дел в курсе? Вы б объяснили, далеко теперь ходить не надо, есть наш «Трилистник» — и проверенный, и с именем. Кстати, к изданию в пакет прицепим само Евангелие, но в дежурном варианте, без изысков. Разве что обложку в той же стилистике дадим. В паре — уйдёт влёт. Ну а если выгорит, я имею в виду с наследниками, то, сами понимаете, внакладе не останетесь, войдёте в процент от реализации. Небольшой, но на выходе получится прилично, уверяю вас. Вот моя визитка, меня зовут Полина, звоните, я всегда на месте или автоответчик, если что…

Бабу эту Гвидон посылать не стал, ситуация была не та. Карточку сунул в карман, молча кивнул и отошёл. Краем глаза заметил Киру, с несчастным выражением на лице. Он и с самого утра видел ещё, что мается, места себе не находит. Подумал, может, поговорить потом с Триш самому? Рано или поздно всё равно ведь узнает. Но не решился. Просто подсел к ней, Приске и Норе и налил всем.

Ниццы не было видно. В это время она сидела в противоположном конце зала и разговаривала. Рядом с ней сидел молодой человек, в длинной белой рубахе, с убранными в хвост длинными тёмными волосами, примерно Норкиного возраста, чуть за двадцать или около того. Иван Иконников, алтарник боровского храма. К похоронам он успел, поспешив на кладбище сразу по окончании обедни. А точнее говоря, они успели. Вместе с матерью. С Прис. Гвидон по пути в Жижу, зная, что Ванька в это время при службе, оставил её у храма, сам же поехал вместе с остальными. Так просила Прис, не могла утерпеть, хотела увидеть сына как можно скорей. И увидала. В момент, когда заканчивалась служба. Молодого, сильного, красивого, благородного. Он прислуживал батюшке, отцу Олимпию. Тот сошёл с амвона к алтарю, остановился в синеватом воздухе храма, чуть не дойдя до паствы, и закончил проповедь:

— …моли-и твою святых оте-е-е-ц твоих… — и перекрестился. И все перекрестились ему вослед. И Приска тоже перекрестилась, по-чужому, по-православному, не в силах устоять перед тем, что видела. А потом, пока отец Олимпий зачитывал имена апостолов, отошла ко входу, купила свечек и запалила все перед ближайшей иконой.

— Господи… — шептала Приска. — Господи Боже… — спасибо тебе… спасибо за сына моего Ванечку… за мужа моего Гвидона… за дочку Ниццу… то есть… — она на мгновенье запнулась, но тут же поправилась, — за дочку мою Натали… то есть Наталью, тоже рабу Божию… за всё тебе спасибо, за всех за нас… И помяни в словах твоих Юлика покойного, Шварца, вечного нашего друга… не православного, но тоже раба твоего, Господи, ведь ты у нас один всего и есть, как тебя ни называй…

Это была первая в жизни Прискина молитва. Та, которая придумалась сама, сейчас, пока она стояла перед алтарём, глядя на сына с просветлённым взглядом умного, доброго и совсем уже взрослого мужчины. Потом, когда служба завершилась и все разошлись, он вышел к ней. Знал, что приезжает, но все равно не был готов к встрече с матерью, волновался и заметно нервничал.

Они обнялись и стояли так… долго… А потом она поцеловала его в лицо, волосы, несильную ещё молодую бороду, пахнущую храмовой лавандой, его руки, рукава длиннополой рубахи, не чувствуя и не понимая, чего можно, а чего нельзя делать в православном месте, в Божьем храме у русских.

Однако надо было спешить, чтобы успеть к погребению. И они поспешили. Правда, всё равно до самой могилы добрались, когда все давно уже были там и кладбищенские начали опускать гроб в землю, продев под днище широкие ремни. Иван перекрестил гроб, перекрестился сам. Поклонился. Бросил горсть земли в яму. И снова прощально поклонился. Именно в этот момент его увидела Ницца. И Нора. Та, в отличие от Ниццы, подошла. Они поцеловались, обнялись и недолго постояли так, тесно, рядом.