Артузов - Теодор Гладков

Раскаяние вроде бы налицо. Но сидящие в зале профессионалы (а таковые в ГУГБ еще оставались) легко улавливали скрытый смысл сказанного: «…Поляки, перевербовав агента Илинича, взяли реванш, нанесли нам поражение»… Но какое именно? Ничего конкретного, общие слова. А вот советская разведка «нанесла полякам очень чувствительные удары». Все знали какие.

И далее – уже по частному вопросу: кто на самом деле проявлял повышенную преданность Ягоде? Артузов напомнил, что в свое время он был единственным в коллегии ОГПУ, кто на партийном собрании поддержал Акулова, направленного для укрепления руководства Центральным Комитетом ВКП(б).

«На очередных выборах нашего партруководства наша партконференция голосовала мою кандидатуру в комитет. Несмотря на очевидную директиву т. Ягоды меня провалить в комитет – я получил почти достаточно голосов и, во всяком случае, проходил в комитет предпоследним по количеству членов комитета, утвержденному конференцией. Вместо того, чтобы переголосовать двух последних кандидатов, президиум выделил оратора, призвавшего собрание „провести“ в партком не меня и другого, последнего кандидата, а двух новых по своей общественной работе (Осоавиахим и „Друг детей“), нуждающихся в тесной связи с комитетом. Однако переголосование дало мне и последнему кандидату подавляющее количество голосов. Тогда президиум сократил число членов комитета на двух человек».

Артузов спрашивает зал: достойны ли звания чекиста–большевика такие явления в нашей среде? Присутствовавшие в зале ветераны ГУГБ прекрасно помнили, что секретарем парткома в то время был не кто иной, как именно… Слуцкий.

Между тем Артузов взял на себя смелость остановиться на главных недостатках, присущих на тот момент многим членам парторганизации ГУГБ.

«1. Карьеризм, не останавливающийся перед прекращением „дела“, грозящего выходом наружу ошибок и упущений со стороны карьериста, ни перед наушничеством против своих конкурентов… ни перед использованием аппарата ЧК в целях получения „материала“ против конкурентов, ни перед подачками и взятками (под легальным прикрытием) людям, помогающим карьеристу, и т. д.

2. Безответственность и боязнь всякой инициативы в делах. Притупление чувства большевистской тревоги за дело. Боязнь высказаться за прекращение «дела», провалившегося и несостоявшегося только потому, чтобы не подвести начальника, для которого неприятно признать ошибку. Пусть лучше пострадает невинная жертва, чем честь отдела…

3. Преступное бездействие и пренебрежение материалами, затрагивающими политическое лицо того или иного советского вельможи по принципу «с сильным не дерись, с богатым не судись».

4. Взгляд на нашу парторганизацию как на послушный и чиновный придаток наркомата вроде некоего не оперативного отдела».

Никогда ранее оперативные, то есть строго секретные дела на общих партийных собраниях не обсуждались. За эту «идею», как помнит читатель, Артузов в свое время раскритиковал Трилиссера. Но теперь, после одного из некорректных выпадов Слуцкого, Артузов вынужден был нарушить этот принцип.

«… Я вторично попросил слова, чтобы ответить т. Слуцкому, т. к. он бросил мне упрек, что я пренебрег якобы указаниями т. Сталина. Я не говорил, кроме того, подробно о польских делах, так как и мне внове говорить об оперативных чекистских делах на партийном активе… Тов. Сталин действительно на товарищеском ужине чекистов в Кремле, когда он пил за здоровье каждого из нас, поднимая бокал и за меня, сказал мне: „Как поживают ваши источники или как вы их там называете, не дезинформируют ли они вас?“ Я очень смутился и ответил в том смысле, что постараюсь разобраться в дезинформации и исправить работу.

Вы понимаете, что после этого замечания, в котором не было указания, по какой стране т. Сталин подозревает дезинформацию, я не одну ночь не спал, стараясь проанализировать, в каком звене работы нас надувает враг. Верно, мы отнесли замечание т. Сталина к польской работе, т. к. данные источника Илинича особенно резко отличались от точки зрения нашей прессы на польские дела и особенно от точки зрения Радека, который перед этим ездил в Польшу и защищал официальную точку зрения польской прессы о том, что Польша идет на широкое сближение с Советами (поворот в польской политике, а не маневр в сторону СССР).

Материалы Илинича говорили, что Польша предприняла просоветский маневр, а на самом деле готовит сближение с Германией, а не с СССР. Следовательно, мы подумали тогда, что хотя Радек и перегнул по обыкновению палку, но т. Сталин считает правильной точку зрения НКВД и нашего посла Антонова–Овсеенко и намекая нам поэтому на дезинформационный характер именно наших польских информаторов (главным образом Илинича).

Однако вскоре действительность показала, что Польша в самом деле разыграла маневр с нами, а в действительности пошла на сближение с Германией. Тов. Слуцкий тогда радовался вместе со мной правоте наших материалов и никогда не ставил вопрос о ликвидации как источника Илинича. Ведь вы не поверите, что т. Слуцкий боялся меня, как Ягоду. И Антонов–Овсеенко был снят с поста советского посла в Польше.

Когда три года назад т. Сталин посылал меня в Развед–упр, он спросил меня об источнике Илиниче. Он констатировал, что источник предупредил нас о некоторых военных фактах (сближение Польши с Германией, о 36 германских дивизиях{127}). Он ни слова не сказал о дезинформационном характере материалов или других данных ИНО. Значит ли это, что я пренебрег предупреждениями т. Сталина?»

Далее Артузов кается, что, как руководитель разведки, позволил в случае с Илиничем одурачить себя. Хотя опять не ясно, каким успехом польская разведка компенсировала передачу нам действительно важнейшей информации. Покаяние выглядит слабо, неубедительно. Иначе и быть не могло, потому что в подсознании Артузов отторгал навязанное ему Фриновским «доказательство» измены Илинича, Сосновского и других поляков.

Было бы странным, если бы в острой дискуссии Артузов не только опроверг обвинения Слуцкого, но не ответил бы столь же разящим выпадом:

«Виноваты ли мы, что нас одурачили? Конечно. И я в первую очередь как тогдашний начальник. Я не говорил сперва о доле ответственности за это также т. Слуцкого и Бориса Бермана. А она имеется. Ведь на театре вербовок Илинича они имели возможность непосредственно наблюдать его работу – они видели его работу в Берлине, где они работали, а я сидел в Москве».

Еще один фрагмент из выступления Артузова, который говорит прежде всего о его человеческой порядочности. Вопреки всему тому, что говорилось на Пленуме ЦК и уже здесь, на партактиве в стенах Лубянки. Он не стал топить уже поверженного и отверженного Ягоду, хотя обид на бывшего всесильного наркома у него имелось поболее, чем у кого–либо другого.

«Все знают о моих холодных отношениях с Ягодой, но, уверяю вас, у меня не повернулся бы сейчас язык намекнуть вам, что Ягода был больше чем политически близорукий маленький человек. Для утверждения, что Ягода хотел вреда для Советской власти, ведь нет никаких пока оснований.

Все знают, что он хороший хозяйственник, организатор, не его вина, а его беда, что он политически не дорос до своего высокого поста».