Меч и крест - Лада Лузина

— Я здесь, — пискнула Маша.

— Да, вы здесь, — удовлетворенно закивал он, все так же взирая не на нее, а вглубь — в туманы собственного усталого разума, откуда, по его мнению, и явилась пред ним его Надежда Владимировна. — И не случайно, именно в сегодняшний вечер, когда Надежда покинула меня… Она не должна была оставлять меня одного. Но я не виню ее. Нет. Это слишком. Смерть отца, болезнь матери, безумие мужа… Полгода ее даже не допускали ко мне… И вот Саввочка. Наш бедный мальчик. С тех пор как он умер, Надя все молчит. Не произнесла ни слова… Я сам. Все сам. И гроб, и похороны. А потом она ушла, я не знаю зачем, одна… Она не простит мне. Смерть сына… Я не должен. Не должен был приезжать сюда. Это все он. Он забрал его… И Надин голос. Она больше не сможет петь. А я не переживу эту ночь… Я знаю, поутру они свезут меня в Кирилловку. Но раз вы обещаете мне… Да, Надежда Владимировна?

— Обещаю, Михаил Саныч, — страдальчески пообещала Маша, находясь в безвольном окоченении оттого, что уразумела вконец, что за день ей должно было узнать, — День Похорон Его сына!

Выходило, он умер в Киеве… И нервозно коснувшись своего шелкового лифа, Маша вдруг осознала: так неуместное тогда — ранней зимой 1884 года — сейчас ее черное траурное платье столь точно и страшно соответствовало и времени, и событию, словно кто-то, решив сыграть с ней черную шутку, подстроил их сегодняшнюю встречу в аккурат под выбранный ею наряд.

— Вы не попадете в Кирилловскую лечебницу, — повторила она.

«Вы никогда не лечились в Кирилловской больнице, это я знаю точно!»

Художник кивнул, словно ждал от нее этих самых слов, и без сил опустился на диван, поместив на коленях обвиснувшие руки.

— Какое счастье, что вы пришли, — устало сказал он в никуда. — Пусть вас нет, все равно… Я знаю… Вы спасете меня. Мне только уехать. Только уехать, — униженно попросил он. — А там все одно… Я знаю, я заслужил. То моя кара. И Саввочка, и Надя. Я не должен был писать Пречистую Деву…

–.. с женщины, ставшей вашим демоном, — понуро окончила Маша Ковалева.

— Вы знаете, — не удивился, почти обрадовался он. — Конечно, вы знаете. Потому что вы — мое счастье. То, что могло быть…

Могло.

Маша прижалась к дверному косяку и прикрыла глаза.

Его голос был прежним. Его голос девятью серебристыми стежками вдруг сшил непреодолимую прореху в девятнадцать лет. Его голос вернул ее из небытия и дал ей имя:

«Потому что вы — мое счастье. То, что могло быть».

Они оба были друг для друга, не здесь, а там. Были, стоило лишь отвернуться друг от друга, потому что здесь их уже не было!

— Я часто думал о том… Нет, я был счастлив. Был вполне счастлив с Надеждой. В особенности, когда мое проклятие отпускало меня, — запечалился Мишин голос. — Я бежал в Москву. Но он был рядом со мной… И самое страшное, я любил его. Любил, ибо мой демон и был моим гением! Кирилловская Богоматерь, с нее-то все началось… Меня заметили, заговорили… Лестные отзывы в газетах. Я один знал ее тайну. Но никому не открыл ее. Только вам.

— Мне? — Маша открыла глаза.

И неожиданно поймала себя на том, что уже не отмечает в нем перемен.

Это был, конечно же, он — бедный, несчастный, мечущийся, потерянный, гениальный, — ее Миша, все так же похожий на большого, не уверенного в себе ребенка. Только теперь ее ребенок устал, смертельно устал, и болел, и пережил смерть единственного сына…

— Я часто беседовал с вами. С вами, а не с ней, — порывисто заверил ее он. — Я перестал бывать у них в доме.

— В доме Праховых?

— Совсем перестал, — жалобно оправдался Врубель. — Но писал ее. Снова. Отъезд не помог. Всю свою жизнь я плодил одних демонов. Вы знаете, сколько я их наделал? Конечно, вы знаете… Вы знаете все. Ведь я говорил вам… А писал их… И меня называли гением. А потом я встретил Забелу. Но было поздно. Я пытался… Вы знаете, я пытался… Родился Саввочка… И я написал «Демона поверженного». Я хотел расправиться с ним… Но поздно. Он стал уже слишком мной. Картина висела на выставке, а я уже лежал в психиатрической лечебнице. Запертый от всех… Без ума. И я знал, отчего я там. Он тянул меня за собой… Он заманил меня сюда. В Киев… Он, он… «Демона» купил фон Мекк… Мы отправились в его имение, в Киевской губернии, остановились здесь…. Какая это была ошибка! Как я не понял?! Нельзя было привозить Савву в этот Город, где я заложил ему душу! Он ждал меня… Будь она проклята! Будь проклята!

— Эмилия Львовна не виновна, — тихо возразила она. — Не проклинайте ее, прошу вас.

— Да, да, — покорно согласился Врубель. — Вы правы. Я сам… Я один… И я заплатил сполна. Но мы только проездом, на день в гостинице. А Саввушка вдруг заболел. И сгорел в два дня… Такой маленький, он едва начал говорить. А Надя замолчала… А я… Почему вы оставили меня тогда, Надежда Владимировна? — спросил он вдруг печально и без упрека. — Я знаю, я сам виноват, — завел он опять в неиссякаемом порыве самоуничижения.

— Нет, не вы, а я, — возразила Маша с тоской. — Я солгала вам. Мое имя не Надежда. Я — Маша…

— Мария? — Он опустил лоб и, кажется, впервые поглядев прямо на нее, вопросительно провел взглядом снизу вверх по ее печальному платью. — Да, я знал, — раздумчиво проговорил он. — Все так… Ведь я сразу понял это… Мария. Еще тогда. Я мог бы любить вас… Я понимаю, отчего вы пришли ко мне. Вы пришли попрощаться… Потому что это конец. Вы пришли сказать, что все могло быть иначе, прежде чем… Я не попаду в Кирилловку, потому… Пусть так. Пусть так.

— Нет, не так! — заорала Маша, чувствуя, как глаза ее обвели кольцами слезы. — Я пришла сказать вам, что люблю вас! — жарко и жалко прокричала она. — Я знаю, что пришла поздно, но я…

«Я все изменю, — завопило внутри. — Я знаю как. Этого не будет! И этого дня, и вечера. Все не может закончиться ТАК!»

— Любите? Зачем? — слабо удивился он. — Меня больше нельзя любить…

— А вы? Вы?! — Она бросилась к нему, протягивая умоляющие руки.

Он вяло коснулся их и недоуменно посмотрел на нее.

— Вы любили меня? Хоть миг? Там, в Семадени. Вы помните, Миша? Сани? Крещатик в снегу? Мороженое. Я попросила мороженое, помните? Вы тогда любили Эмилию. Потом жену… А меня? Когда-нибудь? Скажите, мне нужно знать! — жадно затеребила она его вялые кисти.

«Я изменю все, только скажи мне!»

— Разве я мог не любить вас? — произнес Михал Саныч, запинаясь и плаксиво нащупывая пальцами ее руки. — Разве мог я не любить свое спасение? Разве можно не любить то, чего никогда не будет?

— А если будет? — стремительно приблизив свое лицо к его лицу, она страстно ворвалась глазами в его глаза.

— Поздно… Саввушка, Надя, — жалко сморщился он.

— А если нет «поздно»?!

— И я не умру? — спросил он смятенно после длинной паузы.

— Вы не можете умереть! Я не отдам вас! Слышите!